Козлиная песнь - [11]

Она ушла на кухню, а мы вдвоем, словно манекены, остались сидеть в гостиной. Ты мог бы мне сейчас что-нибудь сказать, но не воспользовался случаем; не открывая рта, ты стоял с мокрым полиэтиленовым капюшончиком в руке.

Я слышала, как в кухне твоя мама сняла крышку с кастрюли с картошкой и через секунду — другую снова ее закрыла. Вскоре после этого она, сутулясь, снова вошла в гостиную, бормоча себе под нос:

— Так я и думала.

Как будто нас не было в комнате, она добавила, крепко сжав в руке бумажный носовой платок:

— Это у него в крови.

Она села туда, откуда я только что вскочила, и я поняла, что это, видимо, было ее обычное место — единственное кресло с подлокотниками. Она наклонилась вперед и уткнулась лицом себе в колени. Ты вышел из оцепенения, приблизился к ней и присел рядом на корточки. Уперев подбородок в подлокотник, ты принялся шептать ей на ухо слова утешения, но она рыдала так, что тряслись плечи.

— М-да, по тебе, видать, веревка плачет, — попыталась пошутить я, но когда ты не ответил, а только поднял с пола бумажный платок и стал вытирать ей слезы, я медленно произнесла, обращаясь к жестяной вазе, искусственным цветам и деду с бабкой с поджатыми губками на кирпичных обоях:

— Тррряпка.

Потом вышла в переднюю, сняла с вешалки свой школьный рюкзак, подхватила туфли и спокойно закрыла за собой дверь. Дождь кончился, снова светило солнце. На улице я завязала крест-накрест свои черные шнурки и при этом расхохоталась, вспомнив, что когда ты вышел из ванной поцеловать маму, то тапочки были надеты у тебя не на ту ногу — видимо, из-за спешки.

Я с некоторым трудом нашла автобусную остановку, ведь я в первый раз была в этой части города.

* * *

Ну что, мой зверь, может быть, достаточно? Так мы с тобой встретились, такими были первые месяцы нашего знакомства. Потом наши жизни так переплелись, что я уже не знаю, смотрю ли я на тебя или на себя.

Сидя по-турецки на полу, я леплю свой портрет, а ты все молчишь. Ты все еще восседаешь на бараньей шкуре в комнатке с окнами во двор на пустом третьем этаже дома, где мы живем уже полтора года. Ты сидишь так уже сорок восемь дней, а у меня все не получается внести распорядок в течение моих часов, чтобы готовить в одно и то же время, а после еды сразу мыть посуду. Иногда мне кажется, что я начинаю сходить с ума от молчания, я чую запахи и вижу формы, которых на самом деле нет. Прошлое растет как рога у тебя на лбу и постепенно становится таким тяжелым, что не только ты, но и я уже с трудом сохраняю равновесие. Тишина окутывает нас таким плотным слоем, что еще немного — и я задохнусь в нем, мы словно заперты в катакомбах под церковью или замком.

В этом углу комнаты темно. Твой торс выделяется силуэтом на фоне стены. Слева от тебя коричневый шкаф, с другой стороны раковина для умыванья. Для меня рядом с тобой нет места. Поскольку я хотела быть как можно ближе, я села напротив тебя, словно приглашая тебя во мне отразиться. Под закрытыми глазами у тебя полукруглые мешки такого цвета, что их можно было бы назвать синяками, но, по-моему, они синие от остатков несмытой косметики.

Я все еще ничего не понимаю. Может, ты придуриваешься? Скажи спасибо, что ты здоров, другие век живут глухими или слепыми, а некоторые — немыми от рождения. И тебе не стыдно их, бедных, передразнивать? Скажи, чем таким твой бессловесный мир интереснее моего? Скажи что-нибудь, что угодно, я хочу увидеть, как двигаются вертикальные морщинки у тебя на губах, я хочу, чтобы напряглись мышцы у тебя на шее, чтобы нижняя челюсть не отвисала так бессмысленно, как сейчас. Твои скулы должны сжиматься и разжиматься, не только когда ты ешь суп из миски. Пусть морщины у тебя на лбу взметнутся вверх, как раньше, когда у тебя на лице еще было выражение. Я сейчас первый раз заметила, какими глубокими стали эти морщины.

Ты перестал помадить губы и подрисовывать брови. Сегодня утром ты еще провел эти черные линии, которые придают ослиным и коровьим глазам их невинное выражение; зверь, которым ты стал, — пока еще милый зверь. Сначала ты брился, но потом прекратил, волосы у тебя на подбородке и щеках стали слишком длинными и мягкими, теперь их не сбрить при всем желании. Каждое утро я прижимаюсь своей щекой к твоей. В первые дни после того, как ты забросил бритву, я чувствовала, как твоя щетина колет меня, чтобы не подпустить слишком близко, — волоски со злостью впивались мне в кожу. Хотя теперь кончики стали мягкими, щетина твоя будет расти и расти, пока не превратится в густую шкуру, защитный зимний мех, через который уже не пробьются ни мои пальцы, ни губы, через него уже не пробьется ни микрона меня самой.

Я пытаюсь выпрямить спину — не получается, скоро я уже не смогу больше сидеть по-турецки. А ты, похоже, без труда сидишь на полу в еще более сложном положении — что-то вроде позы лотоса, стопы обращены к небу. Я должна пересесть: я встаю на колени, опускаюсь попой на пятки. Чтобы быть как можно ближе к тебе, я вдвигаю свои колени в развернутый угол между твоими коленями. Твои стопы белеют у твоего живота, прямо передо мной, словно две миски. Я не могу удержаться — осторожно берусь за них и расцепляю. Я думала, они будут на ощупь грубыми и напряженными, но они мягкие и податливые, и я кладу их себе на бедра. А сверху накрываю своими ладонями.