Козлиная песнь - [13]

Потом я несколько месяцев только и делала, что ругалась с родителями. Я так за тебя волновалась, так сходила с ума от неизвестности, что и их, и школу посылала в болото. Чего только я не передумала за это время. Наверное, я не должна была называть тебя тряпкой, наверное, это так поразило тебя, что ты не хочешь меня больше видеть. Или ты исчез по другой причине, может быть, уехал во Францию к своему гаду-Клоду? Нет, конечно нет. Ведь на мой робкий вопрос, не собираешься ли ты его разыскать, ты ответил, что часто думаешь об этом, но не хочешь расстраивать маму. К тому же это невозможно, у тебя не было паспорта и ты не мог его получить, потому что не был вписан в метрическую книгу. До сих пор паспорт тебе ни разу не понадобился, вы с мамой никогда не путешествовали.

— Выходит, мама держит тебя в квартире под замком, — цинично прокомментировала я твои слова в том разговоре.

А сейчас мне пришло в голову, что она, возможно, и вправду посадила тебя под замок. Или отправила тебя куда-то в другой город, к дальним родственникам, может, и вовсе в исправительно-трудовую колонию? Я не могла смириться с тем, что никогда больше не увижу тебя, я о стольком хотела с тобой поговорить, столько хотела с тобой пережить, мы вот-вот должны были превратиться из двух одиночек в пару двойняшек, а теперь всему конец из-за идиотской случайности!

Я сходила к директору школы — узнать, не известно ли ему что-нибудь о тебе. Единственное, что он мне рассказал, — это о письме от твоей мамы о том, что ты уходишь из нашей школы «из-за дурного влияния некоторых соучеников». Само письмо он мне тоже показал, и я с первого взгляда поняла, что это подделка, это ты его написал, значит, поняла я, исчезнуть тоже решил ты сам.

В декабре наконец-то, наконец-то, НАКОНЕЦ-ТО! пришла от тебя весточка. «Хотел разыскать поставщика семени, — писал ты на обороте открытки с аэрофотоснимком невзрачной французской деревушки с церковью и несколькими домами вокруг треугольной площади, — на велосипеде доехал до Парижа. Питался на скопленные карманные деньги. Границу пересек без проблем: на проселочной дороге таможенников не наблюдалось. Попал в Бургундию, тут и торчу. Здесь в кайф». Под фотографией ты нарисовал энергичную стрелу, указывающую на юг, и приписал: «600 м». Значит, ты обитал не в самом центре этой деревухи.

Открытка успокоила меня, и отношения с родителями пошли на лад, со мной снова стало можно общаться. Но в школе мне по-прежнему было трудно думать об уроках, так что в этот мой выпускной год я нахватала плохих отметок куда больше, чем надо. Сидя в душном классе, я могла думать только о том, не ждет ли меня дома новая открытка от тебя, я даже звонила маме из канцелярии, узнать, был ли уже почтальон. В конце концов я решила, что чем меньше я буду об этом думать, тем быстрее что-нибудь от тебя придет, и в результате я стала думать так: «сейчас я об этом не думаю», а в следующий момент спохватывалась: «как же-как же, ты думаешь о том, что ты об этом не думаешь». После той первой декабрьской открытки в январе пришла вторая: «Приезжай». Значит, твоя мама не поехала с тобой во Францию. Я не исключала и такого поворота событий, потому что она не снимала трубку и дома я ее тоже так и не смогла застать. На этой второй открытке был указан твой адрес, и с того дня я стала слать тебе письма, надо бы поискать черновики, хотя, думаю, в них одни жалобы на школу и рассказы о том, как мне там тяжело.

Но все же я каждый день ездила на автобусе в город и обратно и честно отсиживала все уроки, потому что считала важным получить аттестат, чтобы не стать куколкой, зависящей от окружающих. К тому же я хотела поступить в столичный вуз, в академию художеств, а если не получится туда, то попытать счастья в какой-нибудь другой академии в другом городе. Я в любом случае не собиралась торчать лишний год в нашем захолустье, наблюдая, как медленно зреют каштаны в своей скорлупе, буреют листья, а потом опять распускается свежая зелень и, наконец, загораются сулящие счастье розовато-белые свечки.

В конце этого мучительно долгого учебного года я была зачислена в академию художеств в столице, а вот выпускные экзамены завалила. Мне назначили на осень переэкзаменовку по математике и по французскому. Благодаря проблемам с этим вторым предметом мои родители от души обрадовались, когда я в июне собралась к тебе во Францию. Они посадили меня на ночной поезд до Парижа, где я на следующее утро, проехав несколько остановок в метро, пересела на поезд юго-восточного направления. Потом мне пришлось пересесть еще раз, и в конце концов я оказалась на подкидыше, который невыносимо медленно полз за своим усталым дизелем. Местность становилась все более гористой. В забытом Богом провинциальном городке я сошла с поезда, потом на попутке проехала двадцать пять километров до деревухи, откуда ты слал мне открытки. У меня было чувство, что для меня начинается новое летосчисление.

Честно говоря, я сказала родителям, что ты будешь встречать меня на станции. На самом же деле ты понятия не имел о том, что я к тебе еду, я не написала тебе о своем приезде, чтобы застать врасплох, в отместку за то, как мало ты мне сообщал о твоей здешней жизни. «Классно», «кайф» — вот, пожалуй, и все, что ты счел нужным мне о ней рассказать. Вообще-то я даже не совсем была уверена, обрадуешься ли ты мне, потому что, хоть ты и написал мне: «Приезжай», на мои письма ты ни разу толком не ответил, да и сколько времени мы с тобой были знакомы? Может быть, ты уже давно завел себе французскую подружку.