Кожа - [33]

5. Ах ты, кожа моя, кожа

– Ну вот, Братец Череп, опять медведи.

– А что такого?

– Ну, знаешь, все эти стереотипы про Россию: водка, медведи, шпионы, КГБ, проститутки, олигархи. Вообще-то это объективация, похожим образом people of color подвергаются объективации.

– Я чего-то не понимаю, что ты говоришь. Скучно что-то, и небо белое.

– Белое, Братец Череп. Ну, знаешь, когда в лифт заходят чернокожий парень и белая женщина, она перевешивает свою сумку на то плечо, что дальше от него… Она действует согласно стереотипам, объективирует зашедшего с ней в лифт человека из-за цвета его кожи. Понимаешь?

– Нет. Небо скучное, без облачка, и даже солнца не видно. Ты умеешь петь?

– Не умею. Меня даже в детстве в музыкальную школу не взяли, когда я не взяла какую-то там ноту.

– Спой все равно.

– Ну ок.

И я начала петь как могу.

            Знаешь, Нина, моя кожа – русская,

            покрытая медвежьей шерстью,

            спермой и дешевой косметикой,

            порохом от незарегистрированного оружия,

            нефтью,

            кровью,

            тюремными татуировками,

            стразами из натуральных бриллиантов,

            «Новичком» и водкой.

            Ах ты, кожа моя, кожа,

            кожа русская моя,

            кожа русская, кожа тусклая,

            усыпанная прыщами-стереотипами.

            Знаешь, Нина,

            мои прапрапрародители были рабами,

            я из кожи вон лезу, чтобы от них отличаться,

            хожу в офис на работу,

            для развлечения – на концерты и за грибами,

            получаю второе или третье высшее,

            слушаю, смотрю и читаю только на английском,

            выплачиваю ипотеку,

            она – основная доступная мне форма рабства,

            или не хожу в офис,

            а работаю на удаленке,

            но все равно плачу ипотеку,

            часто обедаю в кафе с капучино и меню,

            написанным белым мелом

            на черных досках.

            Ах ты, кожа моя, кожа,

            кожа русская моя,

            кожа русская, кожа тусклая,

            засыпанная землей

            еще до моего рождения.

            Знаешь, Нина, моя кожа – русская,

            она лоскутное одеяло – из российского флага,

            пыльного ватника, вафельного полотенца,

            моей школьной формы,

            формы силовиков и военных,

            скучного галстука Путина,

            дачной одежды родителей,

            моих первых джинсов из американской

            гуманитарной помощи,

            пиджаков советских шахматистов,

            белых халатов русских олигархов,

            коротких юбок русских женщин, попавших

            за границу в девяностые и нулевые,

            светлых хвостов русских теннисисток,

            кожаных курток постсоветских бандитов,

            страниц русской и западной пропаганды —

            одеяла, сшитого политиками, журналистами

            и сценаристами «Нетфликса» (и других крутых

            сериальных продакшенов).

            Ах ты, кожа моя, кожа,

            кожа русская моя,

            кожа русская, кожа тусклая,

            это не кожа вовсе,

            а так, натянутая на меня не мной оболочка.

            Я вылезаю из нее,

            мне не холодно,

            мне не больно,

            мне не страшно.

            Вот теперь вы видите

            мою настоящую кожу.

После песни, хоть я и пела ее лежа, у меня опять закончились силы. Я заснула, а когда проснулась, Братец Череп снова рассказал мне кусок истории про Хоуп и Домну.

* * *

Хоуп сидела в темной каменной комнате, куда ее посадили таможенные полуработающие. Они встретили ее на русском снегу и потребовали у нее на разных ломаных языках показать документы. Хоуп отвечала, что ее бывший Хозяин бросил ее на корабле посреди льда и что она теперь не работающая, потому что Главный русский хозяин освободил людей с ее кожей на своей земле. Таможенные полуработающие вывели Хоуп сначала на гранитную набережную. Встречались здесь люди разной речи, и одежды, и цвета кожи, но таких, как у нее, Хоуп не заметила. Ее увели быстро вниз, где оказалась подземная тюрьма. Обыскали сумку Хоуп. Забрали все съедобное.

Хоуп раньше была работающая, но в открытом пространстве, а теперь оказалась неработающей, но в тюрьме. Кожа на спине чесалась и ныла, будто ворочалась. Зубы бились друг о друга, конечности, туловище, голова тряслись. Хоуп надела на себя всю запасную одежду. Было почти так же холодно, как и в детстве. Прилетела – Хоуп решила поплакать впервые с детства, но передумала, решив, что слезы покатятся горячие, а потом замерзнут и будет болеть кожа на щеках. Ей принесли воду с варенной в ней четвертинкой нечищеного видимо-батата, с колечком оранжевого овоща и со светлой слизицей с губочной структурой. Хоуп попробовала все равно и поняла, что слизица – это хлеб. Еда согрела неработающую.

Прошла половина суток, и за Хоуп наконец пришли таможенные. Привели в теплую каменную комнату. Снова обыскали ее сумку. Выложили ее начинку на стол. Появились говорящий на странном английском таможенный полуработающий и задающий вопросы на русском таможенный полуработающий. Поглядели на кожу Хоуп и на ее вещи на столе. У них обоих была бело-желтая кожа. Хоуп думала о том, что ее кожа, наверное, перестала быть своей, а сделалась светловато-синеватой от холода, словно неработающей, хозяйской.