Моя кожа – русская. Среднерусская. Белая, бледная, с синеватым оттенком от недостатка витамина D. Готовая быстро и надолго ответить на случайный или специальный удар фиолетово-желтым синяком. Красной блямбой распухнуть от укуса комарихи. Моя кожа бывает скользкая от сала, которое выделяет. В ее широких порах быстро созревают гнойные прыщи и растут черные толстые волосы. Кожа часто чешется, и я извиваюсь, барахтаясь внутри нее. Я ощущаю кожу отдельным живым мешком вокруг себя, я существую в нем, как детеныш, который не способен начать жить самостоятельно.
Моя кожа и я вместе – Евгения Игоревна Некрасова, родившаяся в 1985 году в СССР, выросшая чуть-чуть в СССР, больше и дольше взрослевшая в Российской Федерации, проживающая в Российской Федерации, в Москве. Быть русской и жить в России в общемировом понимании – ужасное неблагополучие и невезение, жить в Москве в общероссийском понимании – привилегия и удача. Я русская на три четверти, на четверть – мордовка (на одну восьмую – эрзя, на одну восьмую – мокша), и я пишу текст о чернокожей рабыне, которая родилась у чернокожей рабыни. И я пишу этот же текст о русской белой крепостной крестьянке, которая появилась в семье русских крепостных. У всех моих предков – белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться – из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного – из-за небелой кожи, довольно быстрого – из-за акцента или русского имени), а главное – because of my love for black people’s literature and folklore.
Я споткнулась о череп. Лежу, нет сил подняться. Не стала спрашивать, как он там оказался. Их Юг хрустит на зубах сахаром и костями. Кости ломаются и перемалываются о сахар.
Попросила:
– Расскажи что-нибудь, Братец Череп.
Он поскалился и спросил свистяще:
– А ты любишь сахар?
– Очень, Братец Череп. Это моя главная зависимость. Я бросила курить, пью мало, никогда не пробовала наркотики. Но без сладкой дозы могу продержаться не дольше чем полдня. Дерматолог прописала мне отказ от сладкого, тогда моя кожа прекратит выдавать гнойные прыщи, я похудею, у меня перестанет повышаться давление. Но я не могу. Сахар – моя свобода. До пяти лет я не ела сладкого из-за диатеза, выгрызавшего кожу красной коростой, которая болела, чесалась и кровила. Меня раз укутали перед гулянием в рейтузы, шубу, шарф, варежки, шапку, сапоги. Выставили в подъезд, чтобы не потела. Соседка шла мимо, увидела милого ребенка, подарила эклер. Я сняла варежку, чтобы держать его голой ручкой. Варежка болталась на резинке из рукава кроличьей шубы. Дедушка нашел меня радостной, со счастьем в руках. Он очень любил меня, забрал эклер, не знаю, что с ним стало, жаловался маме, как такое могли подарить ребенку. Я не знала вкус эклера, но понимала, что я потеряла что-то невероятное. Потом диатез сгинул, а на детей и взрослых посыпался сахарный наркотический снег из Америки, упакованный в сникерсы, марсы, натсы, виспы. С тех пор я начала принимать сладкое. Когда я выросла, молочно-шоколадные батончики сменились черно-шоколадными плитами. Когда я начала немного состариваться, попыталась перейти на бессахарные сладости. Но сахар меня не отпускает. Я одна из его многомиллионных душ. А отчего у тебя так мало зубов, Братец Череп? Из-за любви к сахару?
Череп посмеялся и ответил, что начнет с сахара. Я передаю, как умею.
* * *
У них жарко и сладко, жарко и сладко. Юг их хрустит на зубах – костями и сахаром. Юг этот – возлюбленный мух. И предпринимателей. Они многие богатые. У самых бедных – пятьдесят душ. Дома – большие, деревянные, белые, колонны – деревянные, белые. Люди внутри тоже белые. А вне дома – люди черные, коричневые или светло-бурые, как сахар. Все они – работающие с сахаром. Работающие делятся на три страты: Очень сильные, Сильные средне, Слабые. Очень сильные выкапывают глубокие ямки мотыгами, сажают туда тростниковые черенки, приносят на своих головах корзины с калом животных (одной огромной корзины хватает на две ямки), удобряют им тростник, удобряют-поливают-удобряют-поливают; когда наступает сезон и сахарный лес становится выше их роста, рубят его, срезают вершки и листья; потом мелют на мельнице; дальше варят, помешивая, в четырех-пяти котлах – поочередно, круглые сутки, посменно, двенадцать часов; потом помещают сироп в горшки охлаждения; далее сливают мелассу и раскладывают затвердевший сахар сушиться под солнцем. Сильные средне делают почти все то же самое, что и Очень сильные, но с меньшей силой и быстротой, они часто на подхвате, а еще они связывают срубленные стебли и пакуют высушенный сахар в мешки, которые уплывают через океан. Сильные средне – бывшие Очень сильные, которые проработали десять – двенадцать лет, потеряли здоровье и в двадцать пять – двадцать семь лет перешли в страту послабее. Слабые – это дети и немолодые люди, они выкорчевывают сорняки и ненужные тростниковые части и скармливают их животным. Еще Слабые охотятся на грызунов, которые любят тростник. Слабые – это бывшие Сильные средне, которые совсем потеряли силы и здоровье и к сорока годам не могут работать, как раньше. Еще Слабые, бывает, занимаются общественным трудом для работающих: приглядывают за детьми, готовят обеденную еду, шьют, стирают.
