Костры Сентегира - [65]

— Тогда я, похоже, угадал твоё прозвище.

— Тс-с, — тот прикладывает к губам палец с коротко, до мяса, остриженным ногтем. — В раю моя кличка под запретом. Но посмотри — моя кукен растёт и скоро будет размером с взрослого человека, как ты или я. Ты хочешь сказать, что пока не совсем половозрел, — и будешь прав: однако я имел в виду вовсе не это.

Тарабарщина имеет для Сорди некий глубинный смысл, оттого он и не спрашивает о том, что лежит на поверхности.

— А что ты для неё такого сделал, чтобы ей тебя убить?

— Женился. Не мог вынести, как над нею подсмеиваются: не устояла-де без чужих глаз тогда, в моем доме под лавиной. Моей кутене, любовницей, по одной бабской слабости стала. Вот и применил к ней силу в последний раз, причём исключительно силу убеждения. Нет, представляешь, урождённый муслим женится на прошлогодней католичке в христианском охотничьем храме? По всем стенам — крутые бараньи, витые козлиные рога, посередине — толстые свечи зажжены: напоминание и укор будущему супругу. И целый лес таких же украшений спускается сверху, без свечек, понятное дело, чтобы на головы не капать. А между высоченных светильников с девятью разлапистыми ветвями патер в белой складчатой абе с крестами по переду и полам и такой же белой тафье, расшитой золотыми арабесками творит над нами обоими венчальный обряд. А слова-то и имена какие!

— По доброй воле ты, Даниль ибн-Амр бану Ладо, прозвищем Денгиль, берешь за себя Танеиду бинт Эно, бану Эле, Водительницу Людей?

— Да. По доброй воле и от всего сердца.

— А ты, Танеис, согласна взять в мужья Даниля, Держателя Гор?

— Да, согласна.

— И прилепится муж к жене своей, и будут отныне одна плоть… Что Бог соединил, человек да не разлучит. Теперь вы супруги, ныне и присно и во веки веков, аминь.

— И расшитым полотенцем кисти рук связывает, точно в один гроб опустить желает. Дивлюсь, как Карди сие тогда вытерпела? Ради чего — ещё понятно: репутацию ей блюсти приходилось еще почище моего. Хотя знаешь что? Хотел отец Бенедикт наши кольца переменить по обычаю, так не дала своего силта. Пришлось спешно другой перстенёк искать, не такой значимый. Только тогда дошло до меня, что не так уж и нужна была новобрачной моя персональная защита — Большая Оддисена и без того своё крыло над ней распростёрла. И даже, кажется, поболее того… Но не переменять же клятву! Вывел за двери церквушки, поцеловал руку, на которой моё обручальное кольцо простого дела легло поверх извитой виноградной лозы, и говорю:

— Теперь вы здоровы и во мне нисколько не нуждаетесь; можете снова ратоборствовать и низвергать полчища к своим ногам. Прощайте!

А это форменный тройной талак получился. Развод по-мусульмански. Хочешь — прими во внимание, хочешь — пренебреги, а воля твоя — она никак мною не связана.

— Про побратима ты знал уже?

— Знал, положим, и что он меня не переносит на дух — знал тоже. Было, кстати, отчего. И что Керту все, кто на его обожаемую ину Танеиду так или иначе покушается, поперёк горла стоят, я понимал. Душа всеобщая Карен — и тот ни с кем власть в горах делить не похотел, когда время на то указало.

— Я считал, что хоть в Братстве…

— Только Рудознатец был в Братстве. Хоть не побратимом, но другом моим был он точно. И — запомни, малыш — ничего-то они все такого не надо мной не сотворили, чего бы я в душе не звал и не хотел. Когда твоё время истекает, первым чувствуешь это ты сам…

«Странно это, — мельком думает Сорди. — Ради чего он пустился на откровенности? И зачем ему безгласный и незрячий свидетель беседы?»

Но как только он начинает проговаривать свои мысли внутри и глядеть на них со стороны, Денгиль исчезает. Медленно, как тяжелые створы, открываются зеницы лежащей навзничь статуи…

Жестяной розой звенит на проявленных стальных путях грядущий трамвай.

— Ну что ж это такое — заснул на посту, можно сказать! — Кардинена, тем не менее, почти смеялась.

Сорди открыл глаза, откинул плащ: в лице, что наклонилось над ним, не видно совершенно ничего потустороннего.

— Ох. Я что — должен был сторожить?

— Да нет, шучу я. И сама вздремнула на один глаз — уж очень устала. Нападать на спящих в здешней игре под запретом. Только, понимаешь, оный запрет стихий не касается.

Он сел — и увидел, что неторопливая вода подступила к самому порогу. Дождевые капли с плеском пробивали тонкую прозрачную плёнку насквозь, до гравия, образуя мелкие кратеры, в воздухе отчётливо пахло промозглым ветром.

— Напрасно, видать, я грозы побоялась и дождику обрадовалась, — проговорила Карди. — Не катаньем, так мытьём нас достанут.

— Уходить нужно.

— И то, — кивнула она. — Только подумай, сладко ли будет Шерлу с Сардером по лужам хлюпать и сырую траву пощипывать. А нам с тобой — трястись в сёдлах на голодный желудок или набивать его холодной сухомяткой.

Он воззрился, не понимая.

— Сорди, тебя мулине обучали? Ну, мельнице? В смысле крутить твою дубинку над головой? Рассказывают об одном японском палаче, что он однажды во время ливня вращал клинком с такой быстротой и изяществом, что на преступника не попало ни капли. До того, как он от того самого меча помер, естественно.

Она постучала по ножнам бокэна, с которым Сорди так и не расстался даже во сне.