Костолом - [23]

* * *

Поля были утыканы стогами, деревья — увешаны запоздалыми яблоками. Время близилось к исходу сентября. Мадина готовилась зимовать. Пусть вне сна ни ветер, ни стужа ей были не страшны, но стоило ей сомкнуть веки, как ненастье тут же забирало её в свои колкие объятия. Мадина всё чаще жалела о даре сна, но и отказываться от него не спешила. Чтобы существовать, спать ей не нужно, а для общения сон оставался единственной возможностью. Как долго она училась умению управлять даром, как часто терпела неудачи, пытаясь привидеться не зверушкам лесным, а людям? Несколько лет назад царские войска окончательно вышибли турок из прибрежных районов, а занесённые слоем времени руины Алиевки облюбовали казаки. Отстроили поселение заново, да не в дереве, а в камне, назвали его, как местные их научили, да только на свой манер — станицей Алиевской, воздвигли белую церковь, обнесли высокими стенами, выставили стражу. Мира никто не ждал, но казаки пришли сюда, чтобы остаться на века — в этом ни местные, ни призрачная целительница не сомневались. Поначалу с трепетом в сердце наблюдала она, как огромный кусок сиротливой степи оживал, испещрялся дорогами, засевался рожью. Ждала, когда к её пепелищу придут — хотя бы из любопытства. Но никто не приходил — кабардинцы научили казачек, что место то проклятое, и кто приблизится к нему, сыщет проклятье на весь свой народ. Казаки делали вид, что в сказки суеверных магометян не верят, однако до пепелища на опушке леса тоже не ходили — проку не видели. А Мадина ждала — неужели не найдётся хоть одной неугомонной девицы, отчаянной или отчаявшейся, что не поверит в пересуды и сбегает до опушки полюбопытничать? Не нашлось: казачьи жёны и дочери на новом месте всего боялись, и в перерывах между стычками с воровскими отрядами соседских князей, неурожаями и повальными болезнями лишний раз Бога старались не гневить. Тяжело начинать новую жизнь там, где ещё недавно жизни не было. Поняла Мадина, что не дождётся она к себе гостей, да и решилась сама в гости наведаться.

Сотни раз в тиши ночной она проходила сквозь закрытые ворота, задевая сонных стражников своими призрачными одеждами. Те, казалось, чувствовали что-то — холодный ветерок или воздух, чуть более полнящийся лунным светом, чем обычно. Нет-нет, да и крестился кто-то из парней. Мадина бродила по широким улицам новой станицы, заглядывала в низкие окна, заходила в полюбившиеся дома. Примечала себе уголочек в светлицах одиноких девушек… Они видели её и боялись — просыпались с криками и плачем, истово призывая святых заступников избавить их от дьявольского наваждения. Ни капли любопытства! Ночь за ночью, неудача за неудачей, и целительница отчаялась окончательно, когда по станице поползли слухи о ведьме, что является девицам во снах. Тут же местный поп нашёлся: мол, это Господь проверяет веру православную на прочность, а самих православных — на верность. Вспомнились и россказни местных — не иначе сама колдунья, что давнишнего князя и всех его людей погубила, вновь повадилась местные земли окучивать. Поп всех дев, что рассказали о страшных видениях, исповедал, причастил, наказал им строгий пост и замуж поскорей — чтобы заботы о муже да о детях очистили их мятежные головки от греховных помыслов, а души избавили от общения с нечистой. Поняла Мадина, что путь в станицу ей теперь заказан. Но не стены, не стража и не молитвы стали между ней и покоем, а люди и их нелюбопытство. Не найдя общения, дорогу в станицу она не забыла — продолжала наведываться: для жизни в лесу и инструмент нужен, и одежда какая-никакая…

С грустью она наблюдала, как грузили повозки стогами, как лошади везли их к воротам, а бегущие рядом дети подтыкали вилами норовящие осыпаться пучки сена. Как на закате вместе с последним алым лучом исчезла за стенами последняя повозка, и близлежащие поля опустели полностью. Как закрывались ворота, и выставлялся дозор, как гасли огни, и селение погружалось в сонную осеннюю тишину, нарушаемую лишь блеяньем скота в загонах да стрекотом припозднившихся кузнечиков. Ещё одно лето покидало эти края, а значит, ещё одна дождливая осень и следующая за ней снежная зима ждали её впереди. Потосковав о непрерывности бытия, женщина отправилась в чащу, к полюбившемуся буку. Могучие корневища давно стали ей домом: в непогоду они укрывали её спящую от дождя, а в зиму — спасали от заносов. Тряпки, что по одной она натаскала во время последних вылазок в станицу, уже ждали её, осталось лишь хорошенько их разложить, чтобы не отсырели да не разлетелись. Мадина погрузилась в сон и, обретя плоть, не стала терять времени. Среди натасканного барахла были и женские одёжки. Она с улыбкой вспоминала, как, нацепив их на себя, бежала из станицы, перелезая через каменную стену по едва заметным выступам. Как хотелось ей, баловства ради, показаться прикорнувшим стражникам — призрачной фигурой с напяленными на себя сорочками. Но знала: надумай она такую шутку, поповскими проповедями не обошлось бы. А сеять страх и пересуды среди людей ей не хотелось — того и гляди устроили бы они облаву, дошли бы до леса да наткнулись бы на её укрытие… Ей самой это ничем не грозило, но не хотела она видеть чужаков в лесу, что считала своим домом. Ведь лес всё ещё оставался единственным местом, где она могла чувствовать себя свободно. Работа спорилась. Полотнища холщевицы послужат ей стенами и крышей. Орудуя молотком и гвоздями — дорогущими, утянутыми во время визита в дом скобейника, она соорудила себе навес, а под ним, обильно уложенную сухой соломой землю, укрыла одеялами — их она утянула из повозки проезжавшего недавно мимо станицы купца. Ох и сетовал он на вороватость казаков, а те валили пропажу на местных, что так любили ошиваться вокруг станицы в поисках заработка. Так и не разобравшись, уехал тогда купец ни с чем. Заканчивая свои приготовления, Мадина собралась уже подоткнуть последний уголок самодельной перины меж тугих веток, как вдруг услышала совсем рядом странный звук. Будто всхлипывал кто. Зверь раненый или птица с перебитым крылом? Плач был жалобным и ни на что не похожим. Побросав свои дела, Мадина поспешила на звук, стараясь ступать неслышно, помня о весе тела, что обреталось ею во сне. Ветер заглушал её шаги, и выйдя к поляне — той самой, где когда-то давно, в самом начале своей новой, бесплотной жизни, она встретила лисицу — женщина застыла и обомлела. Перед ней, разлёгшись прямо на траве, была девка: в бедном драном сарафане да износившихся лаптях. Плакала, слёз не унимая, и Мадина притаилась, стала выжидать, надеясь лишь на то, что проплакавшись, внезапная путница решит задержаться, а не продолжит свой неведомый путь.