Космос - [16]
– Дураку понятно, что кто-то нам голову морочит.
– Но кто?
– Кто-то из них… Из тех, кто слышал мой рассказ о воробье, а потом понял, что мы догадались о стрелке на потолке в столовой. Именно он и нацарапал другую стрелку в нашей комнате, которая привела нас… куда? К палочке на стене. Шутка для гостей, розыгрыш.
Нет, была в этом какая-то логическая неувязка. Кому могло понадобиться устраивать такие сложные розыгрыши? Зачем? Кто мог предполагать, что мы найдем эту стрелку и она нас так заинтересует? Нет, это чистая случайность, что между воробьем на проволоке и палочкой на нитке существует определенное, хотя и незначительное сходство. Согласен, палочка на ниточке, такое не каждый день увидишь… но ведь у палочки могли быть тысячи причин вот так висеть, и ни одна из этих причин не имела никакого отношения к воробью, мы просто преувеличили его значение, так как он возник перед нами в самом конце наших поисков, как их результат, – а в действительности не был он никаким результатом, а был всего лишь палочкой на ниточке… Значит, случайность? Пожалуй… но намек на стройность, нечто неясно притягательное давало о себе знать во всех событиях в их последовательности – повешенный воробей – повешенный цыпленок – стрелка в столовой – стрелка в нашей комнате – палочка, подвешенная на нитке, – в этом прорывалось некое стремление к логике, как в шараде, где буквы тяготеют к слову. Но к какому слову?… Да, все же казалось, что здесь просматривалась идея осуществления определенной идеи… Но какой?
Какая идея? Чья идея? Если это идея, то за ней должен кто-то стоять, – но кто? Кому это могло понадобиться? А вдруг… а если… Фукс играл со мной в такие игры, ну, скажем, со скуки… но нет, куда там Фуксу… столько сил тратить на глупые шутки… нет, опять логическая неувязка. Значит, случайность? В конце концов я, возможно, и поверил бы, что это не более чем случайность, если бы не еще одна аномалия, которая, похоже, имела склонность зацепиться за другую аномалию… если бы странность повешенной палочки не подкреплялась другой странностью, о которой я предпочитал не говорить Фуксу.
– Катася.
Видно, и ему явил Сфинкс хотя бы одно из своих обличий – он сидел на кровати с опущенной головой и покачивал свисающими с кровати ногами.
– Ну и что? – спросил я.
– Ротик у нее какой-то чудной… – он подумал и добавил хитро: – Каждому свое и свое себе! – Это ему понравилось, и он повторил уже уверенно: – Как на духу тебе говорю, каждому свое.
Действительно… даже на первый взгляд губа была сродни палочке, а также воробью, хотя бы из-за странности этой губы… ну и что? Предположить, что Катася плетет такие сложные интриги? Нонсенс. Однако существовало какое-то родство… и это родство, эти ассоциации открывались передо мной как темный провал, темный, притягивающий и всасывающий, ведь за губой Катаськи проступали сжатые-открытые губы Лены, и меня будто жаром обдало – эта палочка, соотносящаяся с воробьем в кустах, была первым (но, о-хо-хо, бледным и неясным) вещественным свидетельством объективного мира, которое хоть как-то обосновывало мой бред относительно губ Лены, «соотносящихся» с губами Катаси, – аналогия слабая и фантастичная, однако в игру включалось само «соотношение», уже как бы образующее некую систему. Знал ли он что-нибудь об этой аналогии, о связи губ Лены и Катаси, догадывался о чем-то подобном – или это было только и исключительно моим?… Ни в коем случае я бы не задал ему такого вопроса… И не только из стыда. Ни в коем случае я бы не отдал этого дела его голосу и его вытаращенным глазам, которые выводили из равновесия Дроздовского; меня же лишало сил, угнетало и мучило то, что он с Дроздовским, как я с родителями, а он не нужен мне ни в друзья, ни в поверенные! Не нужен – и вообще, «нет» было ключевым словом в наших отношениях. Нет и нет. Однако когда он сказал «Катася», это возбуждающе на меня подействовало – я почти обрадовался, что кто-то другой, а не только я, заметил возможность близости между ее губой и палочкой с птичкой.
– Катася, – говорил он медленно, задумчиво, – Катася… – Но уже заметно было, что после недолгой эйфории к нему возвращается белесая бледность взгляда – на горизонте появился Дроздовский, – и уже только для того, чтобы убить время, он пустился в рассуждения, убогие и невнятные: – Мне сразу это ее… то, что у нее с губами, показалось… но… и так, и сяк… туды-сюды… Как ты считаешь?
3
Мы вынуждены были отступить перед смутностью и неуловимостью и взялись – я за конспекты, он за расчеты, но рассеянность меня не оставляла и росла по мере приближения вечера, свет нашей лампы ввинчивался в густеющий мрак тех мест, за дорогой и в конце сада. Наметилась еще одна возможность. Кто мог бы поручиться, что кроме обнаруженной нами стрелки не скрыты здесь какие-нибудь иные знаки, скажем, на стенах или где-то еще, например в комбинации пятна над умывальником с вешалкой, лежащей на шкафу, или в щелях и царапинах пола… На один случайно расшифрованный знак сколько могло быть незамеченных, укрытых в обычном порядке вещей? Каждую минуту мой взгляд отрывался от бумаг и устремлялся в глубь комнаты (тайком от Фукса, который, наверняка тоже глаза таращил). Я старался не придавать всему этому особого значения, так как фантастичность и призрачность истории с палочкой, истории, непрестанно и неуловимо рассеивающейся, не дозволяла ничего, что не было бы таким же, как она, незначительным.
«Дневник» всемирно известного прозаика и драматурга Витольда Гомбровича (1904–1969) — выдающееся произведение польской литературы XX века. Гомбрович — и автор, и герой «Дневника»: он сражается со своими личными проблемами как с проблемами мировыми; он — философствующее Ego, определяющее свое место среди других «я»; он — погружённое в мир вещей физическое бытие, терпящее боль, снедаемое страстями.Как сохранить в себе творца, подобие Божие, избежав плена форм, заготовленных обществом? Как остаться самим собой в ситуации принуждения к служению «принципам» (верам, царям, отечествам, житейским истинам)?«Дневник» В. Гомбровича — настольная книга европейского интеллигента.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Порнография» — один из наиболее популярных романов известного польского писателя и драматурга Витольда Гомбровича. Действие романа разворачивается в Польше военных лет, но исторические реалии — лишь фон для захватывающего сюжета о молодости и любви.__________________________По сравнению с предыдущими романами Гомбровича «Порнография» — более традиционная и целостная вещь, совершенная по композиции и безукоризненно мрачная. Гомбрович, этот апостол незрелости, с поразительной зрелостью подчинил и свои формы искания, и свои подсознательные комплексы принципам искусства, создав, как сказано в его собственном предисловии к английскому изданию, «благородный, классический роман, чувственно-метафизический роман».
«Фердидурка» – чтение захватывающее, но не простое. Это и философская повесть, и гротеск, и литературное эссе, и лирическая исповедь, изрядно приправленная сарказмом и самоиронией, – единственной, пожалуй, надежной интеллектуальной защитой души в век безудержного прогресса всего и вся. Но, конечно же, «Фердидурка» – это прежде всего настоящая литература. «Я старался показать, что последней инстанцией для человека является человек, а не какая-либо абсолютная ценность, и я пытался достичь этого самого трудного царства влюбленной в себя незрелости, где создается наша неофициальная и даже нелегальная мифология.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.