Кошачьи язычки - [22]
Она платит. Я глотаю лимонный джин. Приятное тепло растекается по животу. Я пишу: «Дорогая Булочка, шлю тебе тысячу приветов и поцелуев из этого чудесного города».
Но потом, как будто бес дернул меня за язык, я спросила:
— Как ты думаешь, передать ей привет от Норы? Фионе?
Она отпустила официанта, удивительно мало оставив ему на чай. Потом подняла брови:
— Запомни. Мы с тобой ни о чем не договаривались. Я тебе не сообщница.
— Свернула свою «Цайт», поднялась и ушла.
Что с ней вдруг произошло? Она мне угрожала? Какого черта? Я бросилась за ней.
— Эй, Клер, что случилось?
— Может случиться, что в ближайшее время я отбуду.
Отбудет? Вот проклятье. Все было на мази.
— Опять в Нью-Йорк? — спросила я. — Как прошлой зимой? Помнишь, твой ami отбыл в мир иной, и ты не смогла с этим справиться.
— Летом, — ответила она. — Давид умер летом. Двадцать седьмого июля.
— Пусть летом. Ты не справилась, потому что ты не из тех, чьи раны лечит время, сама говорила. И эти наши вечные поездки — обуза тебе, да они не имеют ни малейшего отношения к «культурной программе».
Закрапал дождь. Она отвернулась и зашагала быстрее. Я семенила рядом и несла всякую чушь — потоком, без знаков препинания. Я боялась ее потерять. Она — мой поверенный. Она — единственный человек, способный оправдать мою месть. И единственная, у кого я могу брать деньги.
Когда же я в последний раз одна гуляла в парке под дождем? Не помню. Ребенком, когда мне было грустно, я всегда бегала от церкви к спортплощадке через лес, а назад возвращалась через Розенгартен. Когда я думала, что Додо и Клер не хотят со мной дружить. Иногда они мне казались ужасно зацикленными друг на дружке, и я чувствовала себя навеки отверженной. И вместо того чтобы набраться духу и поговорить с ними начистоту, я убегала, потому что боялась получить отворот. Собственно, до сегодняшнего дня ничего не изменилось.
И они никогда не бывали у меня дома. Конечно, кроме того случая, когда приехала одна Клер, — и лучше бы не приезжала. Они обе, должно быть, ненавидят Пиннеберг всеми фибрами души и презирают меня за то, что я осталась, так сказать, в родном гнезде. Но ведь жить в Пиннеберге не в пример лучше, чем в Кельне или Мюнхене, иначе зачем бы к нам ехало все больше народу из Гамбурга? Как думает Ахим, они тут жир нагуливают. Ну да, и у нас есть проблемы — и с иностранцами, и с наркотиками, и с бездельной молодежью. Но все-таки это не глобальные катастрофы, когда напряжение зашкаливает. Ни за какие деньги я не стала бы, как Додо, жить в Кельне. Сумасшедшее движение, полный город ряженых идиотов… По словам Ахима, они там до сих пор уверены, что ведут происхождение от каких-то захудалых римских легионеров, у которых, как он говорит, на уме было одно — трахаться.
Я уже много раз пыталась объяснить им, почему так привязана к родным местам. Почему меня здесь все устраивает. Мой интерес к миру вполне удовлетворяют путешествия с семьей и с ними обеими, и каждый раз, когда, потрясенная увиденным, я возвращаюсь домой, с удивлением убеждаюсь, как мне здесь хорошо. Потому что смотрю на старое окружение по-новому. Клер и Додо в таких случаях терпеливо выслушивают меня, а потом говорят: «Ну вот и здорово!» — но я-то вижу, они держат меня за неисправимую провинциалку.
И то, что сегодня утром они не дождались меня, все еще не дает мне покоя. Здесь есть и моя оплошность: следовало позвонить портье, передать, что мне нужна еще пара минут, а потом объяснить, что я не очень хорошо себя чувствую — не надо было вчера пить. Но это встревожило бы их, и потом конца не было бы расспросам. Уж лучше так. Ведь они оставили мне записку, так что мне не на что жаловаться, мы же взрослые, самостоятельные женщины. Ладно, если я хочу осмотреть Иерусалемкерк, надо шевелиться. Вот он, памятник — пожилой мужчина на пьедестале.
Гвидо Гезелль, 1830–1899, поэт и священник.
Выглядит исключительно мрачно, видно, был недоволен миром, который за сто лет, конечно, еще дальше ушел от замысла Творца. Когда я была маленькой, одно время мне хотелось стать монахиней. Сначала — танцевать на канате, потом — работать в кондитерской, а потом — стать монахиней. Наверное, все маленькие девочки мечтают повзрослеть, чтобы творить добро.
Даже Додо хотела когда-то уехать в Африку, спасать черных ребятишек. Это было в шестом, я точно помню. Еще раньше она без конца ходила на какие-то политзанятия и постоянно твердила о революциях в странах третьего мира. Незадолго до выпускных экзаменов она даже ездила в Брокдорф, помню, Папашка с Мамулей страшно возмущались, мы бы не удивились, говорили они, если бы Додо вступила в RAF.[7] Они ждали от нее чего угодно, да и все тогда летело кувырком, каждую минуту ждали новых убийств, повсюду бушевали студенческие волнения… Однажды утром Папашка, швырнув на пол газету, заявил, что перестал понимать этот мир, а когда я вернулась из школы, под его руководством вовсю шла установка нового цветного телевизора, и потом даже Мамуля регулярно смотрела новости. Что касается Додо, то в школе она была своего рода чемпионом по политической активности, вызывая всеобщее восхищение. Ее били в полиции — ей еще повезло, что она вообще осталась в живых, она сама это признавала, — но на занятия неизменно надевала разодранные брокдорфские джинсы в пятнах грязи — память о канаве, в которой она валялась, сбитая с ног водометом. При виде полицейского она привычно шипела: «Бык вонючий», даже если он всего лишь регулировал движение, потому что в Пиннеберге стоял всего один светофор, между Банхофштрассе и Фальтскампом.
