Косьбище - [42]

– Спаси тебя бог, Домна. Варево твоё всегда вкусно было. Уж не знаю куда дорога заведёт, но тебя всегда добрым словом вспомянем. Ходу, мужики, коней выводить, вьюки грузить, в отсеках — осмотреться.

– Чего?

– Посмотреть — не забыли ли что. Давай бегом.

– Господине, а этого как? (Это — Домна. И показывает на внутреннюю дверь. У двери Хохрякович стоит, в переднике, голова в колпаке чистеньком, кланяется мне с дрожью)

– А и то, забыли. Он же холоп твой. (Это — Ивашко. Губы вытирает, меня просвещает). Слышь, дурень, собирай своё. Быстро. Будешь коней обихаживать, сучья для костра собирать. На походе кощею дело всегда найдётся. Я тя быстро походной науке научу. Ну, или сдохнешь. Баба твоя погрустит, да и замену найдёт. Ты главное-то дело сделал — трубу в ейной печке прочистил. А уж перед чьим поленом теперя ляжки раскидать — она и сама найдёт. Мужичков на усадьбе много — кто-нибудь да огуляет. Тёлочку-перестарочку. Гы-гы…

Интересное дело: Ивашко всегда к Домне был уважителен, за кормёжку благодарил, по мелочи и помочь мог. А тут вдруг такой текст. Или он взревновал? А, он просто уже «на походе». То он был один из рябиновских, местных, а теперь уже гридень, княжий. Воин думает иначе.

«Сеча грянет.

Ворон кружит.

Твой дружок в бурьяне

Неживой лежит».

Даже донские казаки из своих станиц уходили в поход не щадя соседского имущества, а уж эти русские янычары — княжьи гридни… И дело не только в «на войну ходить — буйну голову сложить».

Тут ещё отношение «дояра» к «дойным». А для княжьего все местные: бояре, смерды, челядь, холопы — стадо, отара. Хочу — зарежу, хочу — остригу, хочу — ногой пну. Мекнул-бекнул-кукарекнул? — На шашлык. И плевать Ивашке, что я даже не боярин — он уже в походе, уже не «земский».

И Домна это понимает и принимает. Ещё утром она бы за такие слова Ивашке миску на голову надела. А сейчас стоит — только вздрагивает, слово молвить опасается.

Как говаривал партайгеноссе Штирлиц: «Важно правильно начать разговор. Ещё важнее — правильно его закончить». От себя добавлю: а ещё важнее знать: какое оно — «правильно».

– Домна, парень остаётся при тебе. Помни, ты его в мужья взять обещала. Всё, мужики, ходу.

Солнце ещё не дошло до зенита, когда мы вывели лошадей из ворот усадьбы. Всё население старательно делало вид, что они как-то мимо по делу… Но высыпали все. Виноват, не все. Никого из семейства владетеля, ни Любавы, никого из «верных»… Ну и пофиг, уходя — уходи. «Будет день — будут песни». Только никто не знает какие: песни бывают подблюдные, а бывают заупокойные. Поживём — послушаем.

…

Вышли мы тогда из Рябиновки и пошли в Пердунову весь. Пять мужиков пешком и восемь лошадей гуськом. Лошадки нагружены… «до пера». Слышали, наверное, про пёрышко, которое сломало спину вьючному животному? Ну, вот только такого пёрышка и не было. Как быстро человек барахлом обрастает… Быстрее чем бородой.

Насчёт пяти мужиков — это я погорячился. Я в мужики ещё годами не вышел. Сухан — вообще за человека не считается — зомби, Николай — купчик малосильный, Ноготок — палач-кнутобоец, Ивашко — воин с саблей. Мужиков — нет. Сплошной бродячий цирк. Может, мне в комедианты пойти? В скоморохи-шоумены? Будем… «давать Шекспира». Что вспомню. Единственное, что останавливает — все женские роли мои будут. Как у самого Шекспира в его «Глобусе». В те времена женщина на сцене — недопустимый разврат и порнография. Хоть бы и полностью одетая.

" — Я так не люблю мужчин! Они такие голые!

– Мадам, но они же в одежде!

– А под одеждой?»

Публика в средневековых театрах преимущественно мужская, но думает аналогично. Поэтому все женские персонажи — переодетые мальчики. А вот подросток в юбке и с накладным бюстом — вполне пристойно. Как и натуралистические сцены убийств и страстей любовных в исполнении детских трупп младшего школьного возраста. Были у Шекспира такие конкуренты, весьма успешные, даже в «Гамлете» упомянуты.

Топаем себе потихонечку вдоль реченьки. А там берёза моя стоит. В берёзе — дупло, в дупле — тряпица, в тряпице — от Елены Ростиславовны подарочек. С собой брать — а как спрятать, чтоб никто даже из моих не увидел? Здесь оставить… А ну как вернуться не смогу? Жалко…

«Страшнее жабы зверя нет» — полез клад свой вынимать. Чуть не умер. От страха. Руку туда сунул, а там что-то живое, мягкое, шевелится… Еле отдышался. Инфаркт миокарда смертелен во все эпохи. Палку подобрал, пошебуршил — белка выскочила. Что порадовало — одна. По-фински белка — «орава». Вот они по Хельсинки так и бегают. Хорошо что моя берёза не в Финляндии — а то затоптали бы, не отбился бы. Забрал свой депозит и в сейф — за пазуху. Ненадёжно. Нет тут банковской системы, деньги и ценности девать некуда — только в землю. Россия вообще — страна, где деньги и активы всякие — всегда девать некуда. «Остров сокровищ» размером в одну седьмую всей суши. Территория закопанных ценностей. А также — зарытых возможностей, юностей и талантов.

«Таганка, все ночи, полные огня.

Таганка, зачем сгубила ты меня?

Таганка, я твой бессменный арестант,

Погибли юность и талант

В твоих стенах»

Помесь кладбища с хранилищем и сиделищем. Похороненных со схороненным.