Корсары султана. Священная война, религия, пиратство и рабство в османском Средиземноморье, 1500-1700 гг. - [25]
Хорошим примером послужит и рассказ о бабюссаадэ-агасы[207] Газанфере, управлявшем империей за ее кулисами на протяжении тридцати лет. К слову, он тоже не получал образования в Эндеруне. Байло Джироламо Капелло разговаривал с ним на родном для обоих языке, и Газанфер утверждал, что до сих пор считает себя венецианцем (io ancora son venetiano perche ho interesse in quel sangue[208]) и постоянно упоминал о patria. Байло даже предложит влиятельному эфенди дворца Топкапы возвратиться на родину[209]. Точно так же не откажется послужить отчизне и Беатриче (Фатима), младшая сестра Газанфера, которую тот забрал из Венеции и обратил в ислам. Бабюссаадэ-агасы будет сообщать байло о том, какие государственные вопросы обсуждаются во дворце[210], и станет «обычным венецианским осведомителем» (solita confidente veneziana)[211]. Ничем не отличалось и положение еще одного мюхтэди, Джигалазаде, современника Газанфера и Улудж Хасана. Если только байло Маттео Зане не выдал желаемое за действительное (а венецианцам не требовалось лишних причин, чтобы подозревать жителей Генуи), то генуэзец Джигалазаде питал к Венеции враждебные чувства. По его собственным словам, он, вероятнее всего, родился в Мессине, но ведь родина (patria) – там, откуда происходит (discendere) твой род[212].
Слово «родина» часто присутствует в отношениях голландских корсаров с их правительством. К примеру, Сулейман-реис в переписке с представителями «Иштати Дженераль»[213] обязуется служить своей нации. Точно так же Мурад-реис в своих письмах называет жителей Сале «эти люди» и клянется до смерти быть верным отечеству[214]. Здесь следует заметить, что высказывания и Улуджа Хасана, и обоих реисов были частью их риторической стратегии. Но даже если это так, то их слова могли прозвучать убедительно, лишь если в какой-то мере соответствовали реальности; особенно во время таких встреч, как у Хасана с байло, – с глазу на глаз[215]. Кроме того, как минимум Мурад-реис не ограничивался простыми уверениями. Иначе как объяснить то, что он, нападая на разные испанские корабли, поднимал флаг принца Оранского и спускал красный с полумесяцем?[216] В конце ХVII века, когда мюхтэди понемногу начали уходить из Алжира, еще один реис украсил корму[217] своего корабля изображением французского короля Людовика IX[218]. Но к чему алжирскому гази на корабле тот Людовик, которого Церковь провозгласила святым? Не этот ли король запомнился крестовым походом на Тунис?
Как мы уже удостоверились, некоторые корсары не боялись поддерживать хорошие отношения с правительствами прежней родины. В порядке вещей было и то, что никто особо не протестовал, ведь посредничество пиратов могло приносить выгоду обеим сторонам. Такие влиятельные корсары, как Сулейман и Мурад, предпринимали в Алжире и Сале важные дипломатические действия ради своих стран. Сулейман-реис даже дерзнет поссориться с голландским консулом в Алжире и приложит все усилия, чтобы его заменить. Мурад-реис будет вести себя в Сале почти как голландский консул. Он добьется того, чтобы захваченные голландские корабли вместе с товарами и пленниками возвратили на родину; сам же получит оттуда огромное количество оружия[219].
Но если мюхтэди из дружественных держав удается открыто поддерживать доброжелательные отношения с соотечественниками, то для выходцев из вражеских стран ситуация немного сложнее. Например, контакты ренегатов – подданных Габсбургов – с императором Священной Римской империи Карлом V и Филиппом II скорее были не взаимовыгодным сотрудничеством, а предательством. Собственно, в этом была определенная логика: часть мюхтэди добровольно прибыла в Алжир в поисках лучшей жизни, но остальные приняли ислам, не выдержав неволи. Стоит ли удивляться, что они как минимум думали о возможности возвратиться к прежней вере? Но непросто узнать, кто и на каких условиях обращался в мусульманство, ведь вполне естественно и то, что ренегаты, общаясь с христианами, стремились внушить, будто бы их обратили силой. Мюхтэди, искавшие общий язык с христианами, видели несомненную выгоду в том, чтобы подчеркнуть преданность бывшей вере и желание вернуться в нее. Вместе с тем, даже если такого соглашения достичь не удавалось, подобные признания освобождали мюхтэди от душевных мук, – ведь тяжело было объяснять бывшим единоверцам, почему некто стал мусульманином. К примеру, упомянутая венецианка Беатриче Мишель, бросив мужа, добровольно прибыла в Стамбул к старшему брату Газанферу-аге, служившему дарюссаадэ-агасы. Уже там Беатриче жаловалась байло на то, что брат принудил ее обратиться в ислам, – а Эрик Дюрстелер в его последней работе настойчиво говорит о том, что на самом деле ее никто ни к чему насильно не склонял и она во всем действовала по собственной воле
