Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - [64]

он не только отрезал страну от остального мира, повесив банановый занавес, но и вел себя как на собственной плантации, где ему принадлежит все и вся: убивал кого хотел, сыновей, братьев, отцов, матерей; отбирал женщин у их мужей; крал невест прямо из-под венца, а потом публично хвастался «отменной брачной ночкой», что он поимел накануне. Его глаза и уши были повсюду; его тайная полиция перештазила Штази, следя за всеми и каждым, даже за теми, кто жил в Штатах; его аппарат госбезопасности был проворнее мангуста: скажешь без двадцати девять утра что-нибудь дурное об Эль Хефе, и не успеют часы пробить десять, а тебе уже суют электрохлыст в задницу в пыточных подвалах Куаренты. (Кто сказал, что в третьем мире низкий кпд?) И не одного мистера Пятница Тринадцатое приходилось остерегаться, но и целой нации стукачей, что он наплодил, ибо, если любой Темный властелин достоин своей Тени, Трухильо наслаждался преданностью своего народа.[93] Широко распространено мнение, что в разное время от сорока двух до восьмидесяти семи процентов доминиканского населения получали жалованье в тайной полиции. Ваши гребаные соседи могли извести вас лишь потому, что завидовали вам в чем-то, или потому, что вы втиснулись впереди них на раздаче благотворительной помощи. Людей необузданных со всеми потрохами выдавали полиции те, кого они считали своими друганами, либо члены их семей, либо случайные оговорки. Только что ты был законопослушным гражданином и колол орешки на своем балконе, а на следующий день ты уже в Куаренте, где раскалывают, не жалея молотков, уже тебя. Ситуация была столь дерьмовой, что многие реально верили в сверхъестественную природу Трухильо! Шептались, будто он вообще не спит, не потеет и способен видеть, ощущать, чуять то, что происходит за сотни миль от него, и что ему протежирует самый злобный фуку́ на Острове. (А вы еще удивляетесь, почему спустя два поколения ваши родители по-прежнему такие дико скрытные и почему вы только по чистой случайности узнаете, что ваш брат вам вовсе не брат.)

Но не будем перегибать палку. Верно, Трухильо был чудовищем, а его режим напоминал карибский Мордор во многих отношениях, но было и достаточно людей, презиравших Эль Хефе, выражавших свое отвращение, почти не прибегая к эзопову языку, людей сопротивлявшихся. Абеляр, однако, не принадлежал к их числу. Он не походил на своих мексиканских коллег, что неустанно отслеживали события в мировом масштабе и не сомневались в возможности перемен. Он не грезил революцией, и ему было плевать на то, что Троцкий жил и умер всего в десяти кварталах от студенческого пансиона в Койокане, где Абеляр квартировал; ему хотелось лишь пользовать своих богатых недужных пациентов, а потом возвращаться к себе в кабинет, не страшась, что он может получить пулю в лоб или его бросят акулам. Кто-нибудь из знакомых – обычно Маркус – то и дело сообщал ему о свежих мерзостях Трухильо: состоятельный клан лишили всего имущества и отправили в изгнание; семью целиком скормили акулам только за то, что их сын дерзнул сравнить Трухильо с Адольфом Гитлером, пытаясь произвести впечатление на остолбеневших сверстников; в Бонао произошло подозрительное убийство популярного профсоюзного деятеля. Абеляр, хмурясь, выслушивал приятеля, а затем после неловкой паузы менял тему. Он просто не хотел размышлять о судьбах этих несчастных, о жизни в Пиксвиле. Не хотел подобных историй в своем доме. У него был свой подход (его трухильянская философия, если хотите): надо лишь держать голову вниз, рот на замке, карманы распахнутыми, дочерей упрятанными с глаз долой лет на десять-двадцать. К тому времени, предсказывал он, Трухильо умрет и в Доминиканской Республике установится подлинная демократия.

Абеляр, как выяснилось, в пророчествах был не мастак. Демократия в Санто-Доминго так и не пришла. И десятилетий в запасе у него тоже не оставалось. Фортуна Абеляра выдохлась много раньше, чем кто-либо мог предположить.

Плохо сказано

Год 1945-й должен был стать выдающимся годом для Абеляра и его семьи. Абеляр напечатал две статьи: одну в престижном издании, другую в журнальчике, выпускавшемся в окрестностях Каракаса; публикации не остались вовсе не замеченными, автор получил несколько комплиментарных – и даже лестных – откликов от континентальных докторов. Дела в супермаркетах шли как нельзя лучше; Остров все еще пожинал плоды военного экономического бума, и товары прямо-таки улетали с полок. Фермы производили и снимали прибыльный урожай; до мирового обвала сельскохозяйственных цен было пока далеко. У Абеляра не было отбоя от пациентов, он сделал ряд сложных операций, продемонстрировав безупречное мастерство; его дочери радовали успехами (Жаклин приняли в престижную школу в Гавре – ее шанс улизнуть; учеба начиналась в следующем году); жена и любовница были милы и нежны; даже слуги казались довольными (правда, Абеляр редко с ними заговаривал). Словом, добрый доктор должен был быть чрезвычайно доволен собой. Должен был заканчивать каждый день, развалясь в кресле, задрав ноги повыше, с сигарой в уголке рта и широкой ухмылкой на медвежьей физиономии.