Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - [65]

Жизнь – как там говорили в Пиксвиле? – хороша. Да? Нет и нет.

В феврале Абеляру предложили явиться на очередное торжество с участием президента (в честь Дня независимости!), и на сей раз приглашение, присланное устроителем праздника, исключало толкования. Доктору Абеляру Луису Кабралю, и его супруге, и дочери Жаклин. «Дочери Жаклин» подчеркнуто. И не одной чертой, не двумя, но тремя. Абеляр едва не лишился чувств, когда увидел это проклятое приглашение. Повалился в кресло у письменного стола, удары сердца эхом прокатывались по кишечнику. Едва ли не целый час он пялился на веленевый квадрат, затем свернул бумагу и сунул в карман рубашки. На следующее утро он навестил устроителя праздника, обретавшегося по соседству. Застал его на конюшне, где тот с ехидной миной наблюдал, как слуги пытаются загнать племенного жеребца на случку. Увидев Абеляра, он помрачнел: какого черта ты от меня хочешь? Указания получены из дворца. Направляясь обратно к машине, Абеляр старался скрыть дрожь, охватившую его.

И опять он советовался с Маркусом и Лидией. (Жене он не сказал о приглашении, не желая вселять в нее панику, которая передалась бы и дочери. Он вообще не хотел произносить подобные слова в своем доме.)

Если в прошлый раз он сохранял до некоторой степени присутствие духа, то теперь его несло, он бесновался, как сумасшедший. Почти час он распалялся перед Маркусом, возмущаясь несправедливостью, жалуясь на полную безнадежность (и обнаруживая потрясающее умение прибегать к околичностям – Абеляр ни разу не назвал имени человека, по чьей вине он страдает). Он впадал то в бессильную ярость, то в плаксивую жалость к себе. В конце концов его другу пришлось закрыть доброму доктору рот ладонью, чтобы вставить хотя бы слово, но Абеляр продолжал говорить. Это безумие! Чистое безумие! Я – глава семьи, глава дома! Я тут распоряжаюсь всем и всеми!

– Что ты можешь сделать? – спросил Маркус с отчетливой ноткой фатализма в голосе. – Трухильо – президент страны, а ты – лишь врач. Если он положит глаз на твою дочь, тебе ничего не останется, кроме как подчиниться.

– Но это бесчеловечно!

– А когда эта страна была человечной, Абеляр? Ты увлекаешься историей. Тебе ли не знать.

Лидия выказала еще меньше сочувствия. Прочла приглашение, тихонько выругалась и повернулась к Абеляру:

– Я предупреждала тебя, друг мой. Не я ли уговаривала тебя отправить дочь за границу, пока это еще можно было сделать? Она была бы уже на Кубе у моей родни, в целости и сохранности, а теперь ты в заднице. Он с тебя глаз не спустит.

– Знаю, Лидия, знаю, но что мне делать?

– Господи Иисусе, – голос ее дрогнул, – разве у тебя есть выбор, Абеляр? Мы говорим о Трухильо.

Дома он уперся взглядом в портрет Трухильо, в те годы каждый добропорядочный гражданин вешал у себя такой портрет; нарисованный президент источал холодную благосклонность удава.

Если бы доктор, не медля ни секунды, схватил в охапку дочерей и жену, ринулся бы на побережье и контрабандой вывез их в другую страну или перешел бы с ними границу Гаити, они могли бы и спастись, чем черт не шутит. Банановый занавес был крепок, но не без прорех. Увы, вместо того чтобы действовать, Абеляр метался, выжидал и предавался отчаянию. Он не ел, не спал, ночами напролет бродил по коридорам, спуская килограммы, набранные за последнее время. (Возможно, ему следовало бы внять философской максиме его дочери: Tarde venientibus ossa. Кто опоздает, тому кости.) Каждую свободную минуту он проводил с дочерьми. Жаклин, или Джеки, как ее звали в семье, золотое дитя, успела выучить наизусть названия всех улиц во Французском квартале, а также стала объектом не четырех, не пяти, но целых двенадцати предложений руки и сердца. Разумеется, предложения поступали Абеляру и его жене. Джеки ничего об этом не знала. И тем не менее. Десятилетняя Астрид, внешне и характером больше походившая на отца, не такая красивая, как Джеки, хохотушка, верующая в Бога, игравшая на пианино хуже всех в Сибао, была всегда и везде заодно со старшей сестрой. Девочек удивляла внезапная внимательность отца. У тебя отпуск, папи? Он уныло качал головой: нет, мне просто нравится проводить с вами время.

Что с тобой стряслось? – спрашивала жена, но он не желал отвечать. Оставь меня, женщина.

Он так измучился, что даже отправился в церковь впервые в своей взрослой жизни (что, скорее всего, было плохой идеей, поскольку Церковь пикнуть не смела без ведома Трухильо, о чем все отлично знали). Почти каждый день он ходил на исповедь, беседовал со священником, но не извлек ничего кроме совета молиться, надеяться и ставить дурацкие свечки. Он выпивал по три бутылки виски в день.

Его мексиканские друзья взяли бы ружья и укрылись в глуши (по крайней мере, он так думал), но Абеляр был сыном своего отца гораздо в большей степени, чем ему хотелось бы. Отец, человек с образованием, настоял на том, чтобы сын учился в Мехико, но в остальном он неустанно подыгрывал Трухильо. Когда в 1937 году армия принялась истреблять гаитянцев, папаша позволил офицерам взять его лошадей, а когда ему ни одной не вернули, жаловаться Трухильо не стал. Просто списал потери на представительские расходы. Абеляр продолжал пить и мучиться, не показывался у Лидии, скрывался от людей в кабинете и постепенно убедил себя, что ничего не случится. Его всего лишь испытывают на прочность. Велел жене и дочери готовиться к выходу в свет. О том, что на приеме будет Трухильо, он не упомянул. Притворялся, будто ничего не утаивает. Ненавидел себя за лживость, но что он мог поделать?