Коронованный лев - [133]

Огюст долго пристально смотрел на меня, потом медленно кивнул.

— И все-таки, завтра я буду там. И останусь там до тех пор, пока его не перевезут.

— Хорошо, — согласился отец и, отойдя от окна, сделал мне знак рукой. Мы вышли из комнаты.

— Но если ты все-таки ошибаешься, это будет на твоей совести, — шепнул он мне за дверью.

И хоть я понимал, что это почти шутка, меня охватила неуверенность.

Бывает иногда, что призраки кажутся весомее реальности. А прошлое вдруг начинает казаться не менее важным, чем настоящее. Даже то, которого, может быть, не было. Но что бы еще мог значить сон о взятии Иерусалима в первом крестовом походе? Почему лица убитых — мною — в этом сне, впечатались в сознание ярче и реальнее тех, что были в моей настоящей жизни? А ведь они были, хоть это порой было как-то странно сознавать. Не под каждым углом зрения я мог сам себе все объяснить. Но ведь иначе и не бывает. Бывает лишь иллюзия того, что бывает как-то иначе. И все же обычно мы не любим об этом думать, все чужие смерти, это то же самое, что собственная, только в рассрочку. Может, потому во сне все и кажется таким ярким, ведь по утверждениям некоторых нерожденных психоаналитиков, все персонажи сна — это мы сами.

Но может быть, это действительно только память, реальная как кровь на копытах и на конской гриве, о которую вытерли меч — и шут с ними, со всеми нерожденными психоаналитиками. Думать о них было не время. Было уже двадцать третье августа. И вряд ли оно будет походить на затишье перед бурей.

— Как там твоя мышь? — поинтересовался я у Изабеллы, встретив ее в коридоре, собираясь уходить.

— Процветает и здравствует, — невесело ответила Изабелла.

— Хорошо быть мышью, — бросил я рассеянно.

— Только не в зубах кошки, — чересчур серьезно заметила Изабелла. — И не в когтях, и не при встрече со змеей, и не в мышеловке, и не с отравленным зерном, и не в зимний мороз и не в осеннюю слякоть…

— Да, да, да… — поспешно прервал я, соглашаясь с ее здравым рассужденьем и, как и собирался, отправился своей дорогой, в дом Колиньи, навестить Огюста.

На улицах царило нездоровое возбуждение. Половина из них выглядела опустевшей, ставни повсюду были наглухо закрыты. И при том, что обычная жизнь замерла, люди на этих улицах были — много людей, все больше в черном. Хорошо, что я отправился в недальний путь верхом, так и видно было дальше, и это как-то увеличивало дистанцию между мной и большинством скапливающегося народа. Мимо прошествовал готовый к нападению или обороне отряд шотландской гвардии, возглавляемый напыщенно-угрюмым как всегда Фортингемом. Вид у всего отряда был чрезвычайно целеустремленный и озверело-затравленный. Я ободряюще махнул Фортингему рукой, но он только нахмурился в ответ. Как я уже замечал, друзьями мы никогда не были, однако царящая вокруг враждебность все равно превращала нас, как минимум, в союзников. Так что, в отличие от самого Фортингема, кое-кто из его ребят тут же откликнулся на приветствие.

Ближе к набережной было чуть повеселее, тут шла еще обычная торговля и нищие отважно вели свой заунывный промысел. Но не успел я этому порадоваться, как идиллия тут же нарушилась дробным топотом, гиканьем и свистом, а из-за угла впереди высыпала живописная конная группа, небрежно принявшаяся опрокидывать лотки. И всадники, разумеется, были в черном. Торговки разом заверещали и запричитали — были тут, конечно, и торговцы, но по высоте и силе голоса им нечего было сравниваться с дамами, часть их, впрочем, тут же исчезла, прихватив или побросав товар, исчезла и большая часть нищих.

— Смерть волкам в овечьих шкурах! Смерть трусам, подло стреляющим из-за угла! Гизы и их свора не хотят мира, тогда они получат войну! Их время кончилось! Король и Бог с нами! Бог был щитом защитнику истинной веры, и потому наш славный Шатильон остался жив! Да расточатся враги Бога и истинной веры, как тень ночная умирает в свете дня! Позор гизовцам и их стрелкам-мазилам!.. — наполовину эти речи скандировались, наполовину исполнялись соло заводилами, среди которых я разглядел и весельчака д’Обинье.

Кто-то довольно метко швырнул в кальвинистов подгнившей свеклой, показывая, что отнюдь не все парижане такие уж мазилы. Со свистом и улюлюканьем возбужденные гугеноты принялись опрокидывать все остававшиеся лотки, ответив на последовавший град кочерыжек ударами хлыстов и конских копыт. И какая досада — они перекрыли мне дорогу.

— Д’Обинье! — крикнул я сердито. — Ну какого черта, а?

Д’Обинье оглянулся и, весело махнув мне, принялся выбираться из толпы. Кто-то из его приятелей подозрительно проводил его взглядом — уж не ссора ли наклевывется. Но д’Обинье был беззаботно и обезруживающе благодушен.

— Они сам напросились! — провозгласил он почти радостно. — Шарди, а вы-то тут что делаете? Можно сказать, рискуете!..

В глазах его искрилось дружелюбное возбуждение. Для него все это было не больше чем развлечением.

— Поднявший меч от меча и погибнет, — буркнул я. — Все мы рискуем. И боюсь, что вы рискуете куда больше!

— Бросьте, — усмехнулся д’Обинье, — не будьте занудой!

— Я-то не буду, — заверил я, — но напрашиваться тут все здорово умеют… — сражение временно прекратилось, за отступлением противника. И поскольку с д’Обинье мы оказались добрыми друзьями, никто из живописной группы не проявил настойчивого намерения со мной сцепиться, вполне доверяя своему общительному товарищу. Простившись с ним, я поехал своей дорогой. Все равно портить настроение дальше было уже некуда.