Коронованная демократия. Франция и реформы Наполеона III в 1860‑е гг. - [46]
Очень скоро власть обнаружила, что свобода собраний начала давать прямо противоположный ожиданиям результат: они стали бомбой, которую имперское здание добровольно заложило под себя – ведь именно там сосредоточилась вся долго подавляемая агрессия оппозиции, постепенно вовлекавшая и народные массы. В рапортах префекта полиции Парижа министру внутренних дел сообщалось о растущем неповиновении руководителей и участников собраний закону, собрания становятся все более стихийными и не поддающимися контролю. Префект настаивает на ужесточении репрессий против таких собраний и отмечает издержки нового закона – чрезмерность свободы порождает неуважение к власти и неповиновение ей; бурные дебаты на собраниях несут угрозу свободе: «свобода должна проникать в нравы, но не воплощаться в одержимых страстями дискуссиях и опасных теориях; она должна служить дебатам, чья цель – легитимный прогресс и истинные интересы страны»[276]. Здесь же префект добавляет, что подобные собрания перестают носить характер одиночных случайных волнений – они становятся все более массовыми и организованными, а «благодаря новым законам слова, произнесенные во время этих собраний, не знают границ». Так, например, выглядит уличная манифестация, произошедшая после одного из предвыборных собраний: «над площадью раздавалось пение „Марсельезы“, толпа вела себя так, как обычно ведут в моменты революционных переворотов… Силами полиции попытались восстановить порядок, было даже несколько раненых, но одной банде удалось прорваться и проследовать по бульвару. По пути они разбивали витрины, бросали камни в кареты, вооружались всем, что попадалось под руку… С криками „да здравствует Рошфор!“ и „да здравствует республика!“ они проследовали к площади Бастилии, собирая по дороге все новых сторонников… То же самое, только в еще более жестокой форме, повторилось и на следующий день, толпе удалось прорвать сопротивление полиции…»[277]. Префект приходит к собственному неутешительному выводу: «Нетрудно увидеть, что предвыборная борьба превращается в революционную пропаганду, агитация партий и стремление граждан свободно высказаться на собраниях превращаются в мятеж». Эта фраза как нельзя более точно отражает парадокс – если не сказать трагедию – избирательной кампании 1869 г. и судьбы «либеральной империи» в целом: свобода, подразумевавшаяся властью как спасение империи и порядка, стала политическим инструментом революционной оппозиции.
Муниципальные власти были разочарованы последствиями реформы; но ее архитекторы продолжали верить в ее пользу для нации: «я не считаю, что собрания опасны для общественного порядка, – говорил Э. Оливье в своей парламентской речи. – Проводившиеся недавно собрания, на которых были высказаны мнения и суждения, которые я нахожу неутешительными, должны быть для общества не пугалом, но поводом обрести уверенность. Нация должна каждодневно расширять свои свободы. Настоящая опасность исходит не от тех, кто говорит слишком громко, но от тех, кто тихо бормочет»[278]. В данном случае команда Оливье добилась поставленной цели: закон о свободе собраний, хотя и создавал некоторые административные препятствия, но не затронул свободу обмена мнениями и информацией на этих собраниях; более того, он дал ощутимый толчок общественной жизни – политические собрания стали центром общественной жизни. Для общества они стали щелью, через которую к ним проникал луч свободы, и, заглянув в эту щель, общество уже не могло остановить протест и широкие публичные дебаты. Это стало не просто нормой – скорее, стилем жизни для социальных групп, требовавших перемен: либерально или республикански настроенного среднего класса и рабочих. Другое дело, что такая свобода, став фундаментом имперского здания, начала этот фундамент расшатывать. Опять же, свобода понималась французским массовым сознанием широко: мирная агитация, дискуссия в рамках закона часто превращались в уличные бунты; как заметил один из современников, «дух демократии не развит среди нас: мы либо остаемся равнодушными, либо устраиваем спонтанные манифестации, противоречащие закону и просвещению»[279].
3. Рабочий вопрос
Современники и историки часто называли Наполеона III «социалистом на троне» и эта характеристика не лишена оснований. В главе 1 мы рассмотрели, насколько серьезными считал будущий император социальные проблемы, упиравшиеся в тот период в материальное и политическое положение пролетариата. Ранняя брошюра Луи Бонапарта «Искоренение нищеты» подчас напоминает черновик «Положения рабочего класса в Англии» – увы, ее ждала далеко не столь славная судьба, хотя она и удостоилась похвалы от Луи Блана. Переворот 2 декабря возвел непреодолимую стену между Бонапартом и социалистами, его идеям социального примирения и проектам улучшения положения рабочих был вынесен приговор «социальная демагогия». Между тем император решительно воплотил свои идеи – не менее решительно, чем будущие социалистические правительства Франции; другое дело как трактовать имевшие место события. Понятно, что для социалистов и марксистов любое начинание узурпатора обращалось в фарс, но что же происходило на самом деле?
