Коронованная демократия. Франция и реформы Наполеона III в 1860‑е гг. - [43]
Ни одна, ни другая сторона не были услышаны правительством. Декларация о свободомыслии на страницах периодических изданий оставалась фиктивной при сохранении полицейского контроля; по сути, предварительная цензура (существовавшая по закону 1852 г.) заменялась цензурой после выхода журнала из печати. Такое положение позволяло выйти в свет немалому количеству новых журналов различного направления (самым известным был республиканский «La Lanterne» под редакцией Анри Рошфора), но не снимало с их издателей угрозы штрафа или тюремного заключения. «Эта мышеловка, в которую император подложил кусок сыра по имени „свобода“ – чем она отличается от прежней системы? Раньше преследовали журналы, теперь – журналистов», – писал А. Рошфор[256].
И все же, несмотря на сохранение карательных мер, «революционные» издания продолжали активнее распространяться во Франции. Если обратиться к рапортам префекта полиции Парижа, то станет ясно, что по меньшей мере в столице публике были беспрепятственно доступны запрещенные правительством издания «Le Reveil», «Le Rappel» и «La Révolution». Они изымались полицией при обысках «подозрительных лиц» на публичных собраниях. При этом известно, что издатели этих журналов, например, Ш. Делеклюз, находились в эмиграции в Бельгии или Швейцарии и распространяли свою пропаганду во Франции подпольно. «Эти люди пользуются полной безнаказанностью и полной свободой действий», – писал префект[257]. Действительно, благодаря снятию ограничений с издания журналов республиканцы и их печатные органы получили возможность открыто высказать свое отношение к проводимым реформам и к существующему режиму. И здесь сработал неизбежный в таких ситуациях механизм: почувствовав тонкую струю свежего воздуха, защитники свободы прессы уже не могли остановиться и все их презрение к правительству, вся ярость их критики наводнили интеллектуальную жизнь французов. Неблагодарность? Да, с точки зрения правительства. Но с позиции объективной закономерности развития социальных отношений – самая здравая ситуация.
Как полагал Э. Оливье, эта реформа действительно породила явление не менее опасное, чем цензура – неуважительное отношение к власти: можно ли говорить о действительно достойной свободе прессы и мнений, если под нею понимается безнаказанность хулителей и разжигание в массах презрения к национальным лидерам, высмеивание даже самых благих начинаний монарха только потому, что он вызывает личную неприязнь у автора памфлета?[258] Здесь, безусловно, необходимо разглядеть грань между рациональной критикой и откровенными издевательствами. Оливье с горечью признавал, что подобные издания нацелены на завоевание дешевой популярности у плохо образованной толпы, более того, возбуждают ее низменные инстинкты – равнодушие и анархизм; они циничны и не считаются с законами морали, которые для либералов были неотделимы от гражданских свобод; «я нахожу прискорбным, – писал Оливье, – то, что толпа, которая остается безразличной к серьезным произведениям, легко поддается влиянию этого низкого, корыстолюбивого и презрительного памфлета»[259]. С другой стороны, Оливье признавал подобную картину неизбежным следствием демократизации общественных институтов и, вместе с ними, нравов – в молодом гражданском обществе свободы часто принимают карикатурные формы. Некоторые либералы и вовсе призывали не расценивать свободу прессы столь серьезно – этот шум среди толпы не расшатает государственный строй; что поистине влиятельное мнение исходит от хорошо образованных и мыслящих людей, а не от черни, и эти люди никогда не ввяжутся в «войну, объявленную империи людьми, привыкшими считать, что правительства можно свергнуть при помощи листовок и журнальных статей»[260].
Отношение бонапартистов к реформе прессы было неоднозначным. Персиньи признавал, что к началу 1860-х гг. цензура в периодических изданиях стала для империи губительной, подвела общество к опасной черте, так как «закручивание гаек» было эффективным только в первые годы после революции 1848 г., но на данном этапе во избежание нового взрыва необходимо предоставить нации слово. Порочность цензуры прессы в том, что она обманывает нацию, рисуя перед нею искаженный образ монарха: «самым низким поступкам или неудачам министров возносились похвалы, на страницах журналов фигурировали самые недостойные в государственном аппарате личности, а император становился мишенью гнева и насмешек публики…»[261]. Таким образом, освобождение прессы и свобода слова защитили бы, по мнению Персиньи, властвующую особу от клеветы и очистили бы ее в глазах народа, обманутого не монархом, но его преступными министрами и советниками. Что, впрочем, не помешало бонапартистам обвинять либералов в чрезмерности масштабов дарования этой свободы, ибо это лишь всколыхнуло революционно настроенную часть общества
