Королева красоты Иерусалима - [52]

Роза крепко держит Луну за руку. Даже теперь, когда стало понятно, что им предстоит вместе покинуть участок, она чувствует сопротивление дочки. Эту ничего не пугает, она идет в британскую полицию доносить на родную мать. Бог ты мой, что же будет дальше?

Когда они уже дошли до Охель-Моше и вошли в ворота, Роза заговорила с Матильдой:

– Чтоб ты была здорова, Мати, благодарю тебя от всего сердца. Да поможет тебе бог, ты хорошая девочка, негоже тебе водиться с энгличанами, ты заслуживаешь кого-то лучшего, кого-то из наших.

Из глаз Матильды брызнули слезы.

– Простите меня, Роза, уже поздно, я очень устала. Спокойной вам ночи.

И она, застучав своими тонкими каблучками, направилась к дому.

Роза стиснула руку Луны так сильно, что чуть не выдернула ее из сустава.

– Ай! – завизжала та. – Вот подожди, вернется папа из Бейрута, я ему все расскажу! Увидишь, что он с тобой сделает!

Розе показалось, что она ослышалась. Девчонка угрожает ей? Грозится наябедничать Габриэлю? Она с размаху влепила Луне затрещину.

– Никогда в жизни! Ты слышишь меня, мерзкая девчонка? Никогда в жизни не смей встревать между отцом и мной! Это ты подожди, я расскажу отцу, как ты убежала из дому, да еще наплела гадостей о своей матери в британской полиции, – посмотрим, что он тебе на это скажет!

Угроза, как видно, подействовала. Когда Габриэль вернулся из Бейрута, Луна ни словом не обмолвилась о событиях той ночи. Роза тоже не проронила ни звука. Так эта тайна и осталась между ними – до того дня, когда убили Матильду Франко.

Габриэль прислонился головой к окну вагона и закрыл глаза, слушая перестук медленно вращающихся колес и паровозные гудки. Он глубоко вдохнул и впервые за много месяцев позволил себе расслабиться. Голова, едва касаясь оконного стекла, слегка подрагивала от толчков, и это ощущение было приятно. Старый мотив зазвучал у него в памяти, детская песенка, которую мать, бывало, пела ему в детстве. Он стал тихонько напевать, удивляясь, что помнит слова: все-таки он не слышал ее почти тридцать лет.

Билет в вагон первого класса Габриэль купил заранее. Он всегда ездил только первым классом – не любил толкотни. На скамье в купе уже сидели двое мужчин в отлично сшитых костюмах и соломенных шляпах. Они держались замкнуто и отстраненно, как новые репатрианты, прибывшие из крупных европейских городов и заполонившие страну ароматами далекой культуры. Ароматы эти захлестывали Габриэля непонятной тоской – тоской по чему-то такому, чего он никогда не переживал. Быть может, по миру, в котором все понятно и упорядоченно и подчиняется заранее определенным правилам. Он чувствовал симпатию к людям, приехавшим из Европы, особенно к выходцам из Германии. Порой кто-то из йекке[58] случайно забредал в его лавку на рынке Махане-Иегуда, но очень редко выходил из нее с покупками. Среди множества деликатесов в его лавке йекке не находили ни одного, который пришелся бы им по вкусу. Они не говорили на иврите – не то что репатрианты из Восточной Европы – и даже не старались учить язык. Они ожидали – и это вызывало у Габриэля недоумение, – что он, местный житель, будет стараться понять их, чужаков. И все-таки было что-то в их манере одеваться, в их отстраненной вежливости, что ему нравилось. Он сердился, когда его брат Лейто называл их йекке-поц, и всегда выговаривал ему за это.

Двое мужчин, сидевшие на скамье напротив, были йекке – так он предполагал. Они не обменялись друг с другом ни словом, с Габриэлем они тоже не разговаривали. Когда он вошел в купе, оба сидели, уткнувшись в газету: каждый держал в руках «Palestine Post». Они были достаточно вежливы, чтобы поднять глаза от газеты и кивнуть ему в знак приветствия, – и это все. Габриэль же предпочел уткнуться головой в оконное стекло. У него самого в сумке тоже лежала газета. Вот уже сколько лет он читает «Ха-Арец». Когда он был молод, то читал «Ха-Цви», которую отец приносил домой, пока в семье Эрмоза не прекратили ее читать. Он не забудет тот день, когда отец вошел в дом, взволнованный и расстроенный, потрясая зажатой в руке газетой и зачитывая отрывки из статьи Дова Лифшица, направленной против сефардской общины.

– С этого дня в нашем доме даже духа этой газетенки не будет! Мы не станем ее покупать и даже названия ее упоминать не будем! – кричал Рафаэль.

Сефардские раввины поддержали бойкот, объявленный Рафаэлем газете «Ха-Цви», и запретили ее читать. Ходили слухи (ничем, правда, не подтвержденные), что руководители сефардской общины, кипевшие негодованием от оскорбительной статьи, даже донесли туркам, что газета подстрекает к восстанию. С того дня семья Эрмоза перешла на «Ха-Арец».

Но на этот раз, по случаю поездки, Габриэль решил отступить от своей привычки и купить «Давар». Отец не соглашался допускать в дом социалистическую газету, да и он сам не раз называл ее левацкой и даже запрещал Лейто читать ее в лавке. Но сейчас таким способом Габриэль хотел ощутить свободу: сначала почитать запрещенную газету, потом сделать еще что-нибудь запретное. А уж потом, приехав домой в Охель-Моше, можно вернуться к повседневности, к удушливым рамкам жизни с Розой.