Королева красоты Иерусалима - [45]

Когда она сказала Габриэлю, что ждет ребенка, он очень обрадовался.

– Дай бог, чтобы родился сын, – сказала она.

– Сын, дочь, кто бы ни появился – всяко радость, – откликнулся он.

И так и вышло: он не был разочарован, когда родилась еще одна дочь. Он лучший из мужчин, ее муж, а менч[51], как говорят ашкеназы. Дай-то бог, чтобы случилось чудо, и он полюбил ее.

Как только Рахелика стала вставать на ножки и ходить, Роза забеременела снова. В этот раз он снова пришел к ней неожиданно. И так же, как в ту ночь, когда была зачата Рахелика, Роза помогла ему войти в нее, и так же, как в ту ночь, она зачала.

Прямо как корова, думала она. Каждый раз, когда она спит с мужем, сразу же беременеет. Если бы это случалось чаще, она родила бы ему двенадцать детей, тьфу-тьфу-тьфу.

Как она молилась в этот раз, чтобы не забеременеть, чтобы Габриэль вновь и вновь пытался, приходил к ней еще и еще, и может быть, может быть, если его тело будет ближе к ее телу, то и сердце его тоже станет ближе к ее сердцу. Никто никогда не учил ее, каков путь мужчины к женщине, каковы пути любви. В самом ли деле то, что делает с ней Габриэль, это и есть заниматься любовью? Разве мужья не прикасаются губами к телу жены, когда они вместе? Не целуют ее так, как показывают в кино? Розу никогда не целовали, и она никогда никого не целовала – и никогда не жаловалась.

Ну а после того как родилась Бекки, Габриэль к ней больше не приходил.

Три дочери росли, хорошели и радовали Габриэля. Он покупал для них самую красивую одежду в самых дорогих магазинах Иерусалима и Тель-Авива, возвращался, нагруженный тяжелыми чемоданами, из Бейрута. Когда хвалили его дочек, он раздувался от гордости. Утром в субботу Роза шла с девочками в синагогу «Маген Цион» в их квартале. Когда они приходили, Габриэль посреди любой молитвы поднимал глаза к эзрат-нашим[52], улыбался и махал им рукой. Женщины в эзрат-нашим восхищались тем, как Розин муж любит свою семью, но она-то знала: не ей предназначаются эти улыбки. После молитвы Роза с девочками ждали Габриэля во дворе синагоги, и они все вместе возвращались домой. Габриэль одновременно поднимал Луну и Рахелику сильными руками, а Роза везла коляску с маленькой Бекки. Какая красивая семья, судачили соседки, повезло же Розе, вот бы моей дочке такого мужа, как Габриэль… Они думают, что ей повезло выйти замуж за Габриэля, они думают, что у нее идеальная семейная жизнь, – ну и пусть думают, пусть лопнут от зависти, лишь бы не сглазили.

Время идет, и вот уже слух о трех удачных дочерях распространился в Охель-Моше, в Мазкерет-Моше, в Зихрон-Яаков и на рынке Махане-Иегуда: старшая, Луна, – королева красоты, вторая, Рахелика, умна, как ее отец, а у третьей, Бекки, золотое сердце, готова все отдать. Угости ее конфеткой – от себя оторвет и отдаст сестрам.

Меркада, каждый из детей которой назвал свою первую дочь в ее честь, кроме ее первенца, ни словом не обмолвилась о том, что он единственный не проявил к ней уважения. И только перед сном, в постели, она вела свою ежедневную беседу с Рафаэлем:

– Он наказывает меня, твой сын. Когда он приезжает в Тель-Авив навестить меня, то кроме «здрасте» и «до свиданья» не говорит мне ни слова. Приезжает, сидит на балконе со своей сестрой, смотрит на бульвар и уезжает. А если и говорит, никогда не смотрит мне в глаза. По правде, керидо, я тоже не смотрю ему в глаза. Я старая женщина, Рафаэль, у меня больше нет сил воевать, но в глубине души я не могу простить ему, что из-за него ты ушел от меня. С тех пор как ты ушел, нет у меня жизни, я просто сижу здесь и жду, пока окажусь с тобой. Я скучаю по тебе, я скучаю по Иерусалиму, по детям и внукам, которые остались там, по жизни, которая у нас была, пока Габриэль и его ашкеназская шлюха ее не разрушили. Я в Тель-Авиве, но сердце мое в Иерусалиме, я хочу обратно к себе домой, в Охель-Моше, не люблю я Тель-Авив и белый дом Аллегры, эти двадцать пять ступенек: представляешь, на двадцать пять ступенек нужно подняться, чтобы дойти до двери. Не люблю людей здесь, в Тель-Авиве. Все новенькие, только-только приехали из Европы. А если и есть кто из наших, так они тоже стали ашкеназами. Не люблю здешних девушек, нет у них стыда, ходят по улицам голые. Не люблю ходить на море, там полно англичан крутится, гуляют по променаду с еврейскими девушками. Только бульвар я люблю. Сижу на скамейке, кормлю голубей, вспоминаю, как сидела под деревом с соседками в нашем дворе в Охель-Моше. Поверишь ли, Рафаэль, все, что я теперь делаю, – это кормлю голубей. Нет больше ливьянос, нет пожертвований, нет паломничества в дом Меркады за советами. Сижу целый день на скамейке и кормлю голубей – вот что стало со мною. Так как я прощу это твоему сыну? Как я прощу, что он разрушил нашу жизнь и отнял у нас тебя, керидо мио? Что сердце мое разрывается от тоски по тебе? А теперь он назвал свою вторую дочь именем матери этой коровы. Ну и пусть.

Иногда мелькает у меня мысль: может, пришло время для прощения и примирения? Но гордость не позволяет. И сердце тоже не позволяет – оно все болит, болит с того дня, как ты ушел. А твой сын… Я не прогоню его, не скажу, чтобы перестал приезжать в Тель-Авив, но и доброго слова он от меня не услышит. Только дочке его, проказнице, той, что он назвал в честь луны, удается вызвать у меня улыбку. Когда они приезжали летом, я спустилась с малышкой на бульвар, и мы вместе кормили голубей, и она вдруг забралась ко мне на колени, крепко обняла меня, и ее запах напомнил мне запах Габриэля, когда он был маленьким, и сердце у меня растаяло. И тогда я подняла голову и увидела Габриэля, он стоял на балконе и смотрел на нас, и взгляд его был грустным, и я знала, что сердце у него болит так же, как и у меня. Так пусть будет здоров, пусть называет свою вторую дочь именем матери сироты из Шама, я могу с этим жить.