Лодки стали приставать саженях в десяти от королевы, причём снова слышались преувеличенно-испуганные и весёлые крики и восклицания. Кто-то из мужчин попал в воду и вызвал новый взрыв смеха. Но среди всех этих голосов королева только и разбирала голос Кашнева, немного охрипший после бравурного пения на сыром и посвежевшем воздухе.
Тогда она, с бьющимся сердцем, снова пробралась между остропахучих бочонков, мочала и канатов по мосткам, сошла на берег и пошла навстречу компании, шумной гурьбой поднимавшейся по косогору.
Впереди шёл Кашнев под руку с Можаровой. В его губах красноватой точкой светилась папироса, и когда он затягивался ею, огонь папиросы освещал его усы, рот и кончик носа.
— Ура! Извозчик есть, — заметив экипаж и лошадь, возгласил Кашнев, но не успел он ещё крикнуть его, как заметил идущую навстречу королеву.
— Зоя Дмитриевна, — пробормотал он, поражённый, не веря своим глазам.
— Мне вас нужно по очень важному делу, — с волнением выговорила она, стараясь придать своему лицу внушительную суровость.
Он пробормотал извинение, машинально оставил руку Можаровой и сделал два шага к королеве.
Можарова хихикнула, оставшись одна, и, соединившись с толпой, стала шептаться. Все были также изумлены неожиданным появлением девушки.
— Смело! — донеслось до Кашнева чьё-то слово. Кашнев быстро обернулся назад и одним своим взглядом оборвал возбуждённый шёпот и смешки.
Но королеву это даже не возмутило. Она слишком была занята мыслью о том, как поосторожнее предупредить его о несчастье.
— Я вас ждала. Поедемте со мною, — сказала она с волнением.
— К вашим услугам, — ответил он.
Пошлое подозрение, что её привела сюда ревность — подозрение, невольно явившееся у него, как и у всех, сразу уступило место иной тревоге. Он ещё раз извинился перед опешившей компанией и пошёл за королевой к извозчику.
Извозчик спал; его не сразу удалось растолкать.
— Что случилось? — обратился Кашнев к королеве, когда они сели в экипаж, и на неё пахнуло коньяком, к которому он всегда чувствовал пристрастие.
Она не знала, как сразу ответить, и, тяжело дыша, всё ещё собиралась с мыслями.
Вдруг он схватил её за руку и изменившимся голосом произнёс только одно слово:
— Серёжа?!
Она обернулась к нему и увидела ужас ожидания к его широко-открытых глазах. Ей стало его жаль. Она молчала.
— Утонул? — глухо договорил он, нагибаясь к ней, и заранее зная ответ.
— Да.
Пальцы его, сжимавшие её руку, разомкнулись и мгновенно похолодели. Он как-то вдруг весь опустился, и у него вырвался не то вздох, не то стон.
— Когда это случилось?
— В половине шестого.
— Он купался?
— Да.
— Один?
— Нет, с Курчаевым и Маркевичем.
— Как же они могли допустите чтоб он утонул?
— Они не видели. К тому же они не умеют плавать.
— Как не видели? Но ведь он кричал?
— Нет… Даже пузырей не было.
— Что же это значит?
— Не знаю.
— Труп вытащили?
— Нет. Не нашли. Сейчас поехали туда спасатели.
— Боже мой! Боже мой! Мама! Бедная мама! — простонал он, закрывая лицо руками. — Она с ума сойдёт. Ведь он только один и был у неё! Нас она считала уже отрезанными ломтями, а он был её ребёнок. Она с ним никогда не расставалась… Бедная мама! Она не перенесёт этого.
В его голосе дрожали сухие рыдания. Он был подавлен этим несчастьем и страдал ужасно.
— Серёжа мой! Бедный мой мальчик! Как это ужасно! Зачем он не поехал с нами? Зачем я сам… — упавшим голосом добавил он и не докончил этой фразы, чувствуя, как больно она пронизала сердце.
— Это ужасно! Это ужасно! — вырвалось у него. — Во всем виноват я, я один… Боже мой! Боже мой! Мама! Бедная мама!
Сухие, запёкшиеся губы его вздрагивали, и он качал головой, как при невыносимой зубной боли.
— Успокойтесь, не вы один виноваты, — тихо возразила она, чтобы успокоить его.
— Что ты хочешь этим сказать? — сразу переходя с ней на «ты», поднял он в подозрительной тревоге голос, прямо глядя в её глаза.
Но у неё не хватило духу высказать то, что за несколько минут перед тем, когда она одна сидела на барже, приходило ей в голову. Мало того, она сама опять готова была сомневаться в этом и, отведя в сторону свои глаза, прошептала:
— Ну, да… Нельзя было допускать его без присмотра купаться.
Но уже смутное подозрение запало ему в душу.
— Как это случилось? — возобновил он расспросы.
— Что?
— Что он утонул?
Она рассказала ему всё, что знала, со всеми подробностями.
— Странно… — нахмурясь, пробормотал он. — Никакой борьбы… даже пузырей на поверхности… Странно…
Она ничего не сказала, но неотвязная и мучительная мысль сверлила его мозг, и вдруг, вспомнив, Бог весть почему, о письме, он ещё больше нахмурился. Одновременно с этим ему вспомнилось лицо Серёжи и разговоры матери и сестры о его бледности.
Он ощутил холодное нытьё в суставах и не сразу обратился к ней с расспросами.
— А каков он был перед этим? Печален или весел? Молчалив или разговорчив?
— Молчалив, особенно вначале, — не сомневаясь в его подозрениях, ответила она, как отвечают обвиняемые. Но зачем же он хотел мучить и себя, и её этими расспросами? Ведь он сам был не обвинитель, а сообщник её, если все произошло так, как можно подозревать.
— Утром он гулял с тобою… по кладбищу?
