Старик ещё продолжал что-то говорить дальше, но королеве стало неприятно слышать его дребезжащую болтовню. Ей хотелось полного одиночества, спокойствия и тишины.
Невдалеке от неё чернела огромная барка, на высокой мачте которой горел фонарь. Мачты не было видно, и фонарь казался звездой висящей в воздухе. На барку вели дощатые мостки, без перил, круто поднимавшиеся от земли прямо на палубу, где было безмолвно и пусто.
— Как думаешь, можно мне будет посидеть там на барке? — перебила она болтовню старика.
— Отчего же, чай, не можно! Курить только нельзя, может пожар загореться.
— Так я пойду туда, а ты подожди.
И она направилась по крутым и сгибавшимся под её ногами доскам вверх на палубу, размышляя о том, как странно отнёсся старик к этому ужасному происшествию.
«Божья воля», говорит, и больше ничего, в то время, как о «хорошем господине», его живом браге, готов говорить, сколько угодно. Говорит: «Хороший господин, шагу пешком не ступит». Как мало нужно, чтобы прослыть «хорошим господином», не без злорадства подумала королева. Впрочем, со своей точки зрения он прав. Все со своих точек зрения правы! Ах, да не всё ли это равно?!
Она тут же устыдилась, что её занимают подобные мелочи, и вступила на палубу, заваленную мочалой, канатами, пустыми бочонками, издававшими неприятный запах рыбы, и мешками.
Несколько раз споткнувшись об эти предметы, королева перешла на другую сторону палубы и отыскала местечко на корме, где и села у самого борта.
Внизу чернела вода. Над нею сверкало звёздное небо. Эти звезды сияли так гордо и холодно, точно презирали землю со всеми её превратностями.
Отражения наиболее крупных звёзд золотыми змеями трепетали на воде и уходили в глубину, но река была тоже тёмная, неприветливая и тоже чуждая и земле, и звёздам.
Она текла холодно и угрюмо, как будто проклятая кем-то и бессильная остановиться в своём вечном движении.
Иногда вся она казалась бесконечно-длинною, широкою, тёмною лентою, которую тянет издали чья-то невидимая рука, и эта лента опоясывает всю землю.
От неё веяло одиночеством и могилой.
Шум её внушал королеве невольный трепет. Стремительная здесь, вода разрезалась о барку с лёгким ропотом и плеском, похожим на бормотанье безумных, и неслась дальше, шурша о борта, точно шёлковый шлейф траурного платья.
Королеве казалось даже, что в напряжённой ночной тишине она слышит, как течёт река и дальше, где её течению дан полный простор, слышит её дыхание, — дыхание существа, удручённого тяжким горем, которому нет спасения.
Королева стала пристально всматриваться в воду, точно стараясь найти в ней разгадку её тайны, и вдруг едва не вскрикнула и закрыла глаза от ужаса: ей показалось, что мимо барки, почти касаясь её, проплыло что-то белое и длинное, похожее на труп.
Ей смутно вспомнилось то, что говорили рыбаки, то есть, что труп из Кармасана течением может вынести на Светлую, а потом сообразила, что покуда ещё он не может подняться на поверхность со дна.
Но, рассеяв этот нелепый страх, она уже не могла остановить мыслей о Серёже, с которыми боролась всё время, как со своими врагами. Всё вокруг как будто сговорилось напоминать ей о нём, и она покорилась этим мыслям.
Сначала они были бессвязны и хаотичны. Это были скорее образы, а не мысли. Ей представилось кладбище… лицо Серёжи… могильщики… камень с курьёзной надписью, и опять он, с рыданием обхвативший деревянный крест.
Лодка… река… остановившиеся часы… безумные лица за решётками, и опять он, с её письмом в руках, с сапогом, испачканным глиной. Ещё какие-то клочки, по-видимому, не идущих сюда впечатлений: лицо Алексея, каким она видела его в последний раз в парке, когда он был там с Можаровой и смутился, неожиданно встретив королеву в одной из глухих аллей… Рыбак с трубкой… Старуха-мать у окна и многое другое.
Всё в общем отрывочное, смутное, но полное какой-то, покуда ещё неуловимой, внутренней связи.
Затем в эти картины стали вплетаться отрывки разговоров, слова, мысли, ощущения, которые вспыхивали в памяти, озаряли беспорядочные образы и открывали между ними сверхъестественную связь.
«Что же это такое?» — задала она себе вслух вопрос, когда в уме одно за другим стали всплывать сами собою напрашивавшиеся заключения и вместе с тем жуткий страх проникал всё её существо… «Что же это такое?»
Ей совершенно ясно вспомнились его разговоры о предчувствии и смерти…
Свеже-вырываемая могила и его неожиданная вспышка на кладбище, и слёзы.
Возмездие, пришло ей на память слово, которое было у неё на уме нынче днём в минуту озлобления, но от которого она тотчас же тогда отреклась.
Возмездие кому? За что? Возмездие ли это за неё, за её оскорблённую любовь, или возмездие ей за её преступление, за её грех, за её порочность и бессердечие?
Разве не была порочной её любовь к Алексею? Разве эта любовь не довела её до такого унижения, что она написала ему письмо, полное отвратительных слов, одно воспоминание о которых теперь оскорбляло её, как прикосновение рук с прилипчивою болезнью? В эту минуту она сама себе казалась покрытой грехом и преступлением.
И в каждой мелочи она находила новые доказательства своего унижения, новые поводы к тому, чтобы обвинить себя.
