Коробейники - [35]

Кацнельсон, озадаченный улыбками Ляли, топтался у порога. Все, что не поместилось в баулы и рюкзак, громоздилось посреди комна­ты. Влезая в джинсы, Юшков сказал: «Вот тебе инженерная задача — куда рассовать все это добро». Он понимал, что гость пришел по делу и, наверно, их прибор срочно понадобился Шумскому.

Он угадал: у кандидата теперь свет клином сошелся на их работе. Два дня тот просидел в конторке Кацнельсона, понял, что без лабора­тории им не обойтись, и предлагал теперь Юшкову место то ли лабо­ранта, то ли рабочего на сто рублей.

«Ты бы согласился?»— спросил Юшков. Кацнельсон сказал: «Он говорит, ты когда-то хотел». Ляля притихла на кухне, слушала. «Глав­ное — зацепиться»,— заметил Кацнельсон. «Тогда у меня не было семьи,— сказал Юшков.— А теперь долг за квартиру». Он старался не смотреть в кухню. «О деньгах не беспокойся,— подала голос Ляля.— С долгом нас не торопят». «Советуешь соглашаться?» — усмехнулся Юшков. Она погромыхала кастрюлями. «Конечно. Ты всегда этого хотел».

Кацнельсон чувствовал неприязнь хозяйки и понимал ее. Он знал, как живут на сто рублей. Не хуже Юшкова он знал, что от этого места — то ли лаборанта, то ли подсобника — к самостоятельной работе пути нет. Почти наверняка. Но у него были идеи, они не давали ему покоя, и отказаться от них было трудно. «В конце концов,— честно признался он,— Шумский мог бы и получше что-нибудь придумать». «Зачем ему думать, если на него бесплатно работают?» — сорвалось у Ляли. Мужчины промолчали. Она поправилась: «Дело не в деньгах. Неприятно, когда вас считают дураками». «Ты права»,— сказал Юш­ков. Ляля расстроиларь: «В чем права? Всегда ты так. Я тебе советую соглашаться. Конечно, тебе надо идти в институт».

Кацнельсон наконец сообразил, что накалил обстановку. «Я бы не согласился»,— соврал он. Юшков зло рассмеялся. Он сам не знал, на кого сейчас злится. «Брось, Игорь. Конечно, нас считают дурака­ми. Нужно быть идиотами, чтобы клюнуть на это. Но ты бы клюнул. И не потому, что здесь можно использовать данные богом извилины и все, что нанизал на них институт. А потому, что без дела у тебя начи­нает дергаться глаз». «У меня никогда не дергался глаз»,— сказал Кац­нельсон. «Разве? — Юшков пожал плечами.— Мне все же кажется, что-то у тебя дергается. Но у меня-то точно ничего не дергается. И я на хлебный мякиш не клюю».

Ляля вышла из кухни. Глаза были красные — она резала лук. «Я же знаю, потом ты будешь считать, что я виновата. Ты сам отлично пони­маешь, что тебя эксплуатируют, а потом выбросят, ты вовсе не из-за денег отказываешься, но тебе обязательно надо, чтобы я оказалась ви­новата. Обязательно же на меня свалишь!» Высказалась и закрыла за собой дверь. Он знал, что не на него она досадует, а на себя, и все же не мог не раздражаться. Это был заколдованный круг. Каждый доса­довал сам на себя, и каждый говорил другому правду о нем. И оба из-за этого раздражались.

Кацнельсон заторопился, стал прощаться. Ляля выскочила к нему, наверстывая упущенное гостеприимство: «Игорь, ты уже уходишь? Как же так! Расскажи хоть, как дочка!..» Разогнавшись, уже не могла остановиться: «Сашке сегодня четыре года, может быть, заглянешь к нам на дачу с Надей, а? Как было бы хорошо!» Кацнельсон горбился, бормотал про дела, она сокрушалась: «Вот жалость... Всегда у тебя так... Ну, может, как-нибудь все-таки постараешься, Игорь?..» Столько от нее и не требовалось. Закрыв дверь, она сказала: «Рубашку наконец надень. И... ты брился?» — «Брился».— «Что-то не видно».— «Что ж по­делаешь»,— сказал он.

Тут и вправду ничего нельзя было поделать. Потому что шло — он заранее это знал — сравнение. Она ждала Белана и уже сравнивала их. Вдумчивый взгляд в зеркало мимоходом, взмах рук, поправляющих волосы, были для Белана. Как и салат с орехами, который она затеяла в последнюю минуту. Как и желание помириться: «Игорь очень поху­дел, правда? Он, наверно, болеет». Кацнельсону перепало сочувствия, а ему, Юшкову, великодушия — все из одного источника: она готови­лась быть приветливой и приятной, ссора с мужем помешала бы этому.

Когда Белан впервые пришел к ним, Ляля бранилась: трепло, фан­фарон, где Юшков только выкопал такого! Возмущение ее и выдало. Если с Кацнельсоном она внушала себе приязнь, то тут наоборот — убеждала себя, что Белан ей отвратителен. Юшков возразил тогда: «Что-то в нем есть». «Да,— тотчас согласилась она.— Он знает, чего хочет». Это для нее было очень много: знает, чего хочет. Все из-за то­го же прибора, с которым муж возился, как ребенок с игрушкой. Это шло сравнение. Потом оно все время чувствовалось. «Конечно, он уме­ет себя подать» значило «ты не умеешь». «Умеет жить весело» значи­ло, что они жили тоскливо. А потом и ревность появилась: «У него, конечно, полно женщин». Это нельзя было назвать любовью. Шел простодушный баланс в графе «убытки».

Услышав звонок Белана, она юркнула в ванную. Мужчины долго ждали ее. Белан на кухне удивлялся салату, Юшков сказал: «У нее проснулось честолюбие». Она вышла, готовая к дороге, пряча руки за спину, потому что они были красные от воды. Перетащили припасы в машину и поехали. Становилось жарко. Пока выбрались из города на шоссе, кузов «Жигулей» нагрелся. Ляля беспокоилась, что прокис­нут в кастрюлях салаты. Юшков снова — привязалась фраза — сказал: «Проснулось честолюбие». Белан сосредоточился на дороге: «О, жен­щины... они такие...» Ляля сказала: «Кто-то в семье должен быть че­столюбивым». «Ну, Юра как раз...» — возразил Белан. Она нехорошо засмеялась: «Юра-то?» Белан кивнул: «Мужчины... они...» Дорога поглощала его целиком. Ляля не понимала этого: «Что мужчины?» «Не отвлекай его»,— сказал Юшков. Она обиделась. Откинулась на сиденье, затихла.