Корни тамариска - [46]

Эль-Гайда — центр самой восточной южнойемеиской провинции — раскинулась в плоской, каменистой долине. Полторы сотни двух- или трехэтажных глинобитных строений смотрели узкими окнами бойниц; как орудия, торчали желоба канализации. Гуляя по узким проходам между домами, надо было не зевать, чтобы не попасть под град нечистот. Но грязи в оазисе не было — сухой ветер и солнце работали как безотказные золотари. В Эль-Гайде подземные воды подходят близко к поверхности; в вади были разбросаны финиковые пальмы, на нескольких клочках обработанной земли зеленели кукуруза и люцерна.

Три мечети, два десятка лавок, грунтовый аэродром, большой замок, в котором до независимости стоял отряд верблюжьей кавалерии, — вот и все достопримечательности Эль-Гайды. Несколько поодаль армейская и полицейская роты разбили свой лагерь. В нем находилась и единственная в городе радиостанция.

В Эль-Гайде я останавливался года два назад по пути в Дофар. Она изменилась с тех пор. В ней появился даже свой «бродвей» — единственная и главная улочка, на которой теснятся несколько лавок, кофеен, прачечная под названием «Роза Востока», бюро южнойеменской авиакомпании, аптека «14 октября», где из единственного газового холодильника можно получить холодную пепси-колу. Пива нигде не продают: сухой закон. Горят две-три электрические лампочки от индивидуальных движков и много керосиновых ламп-«молний». Вечером улочка заполняется молодежью, естественно, мужского пола, чтобы выпить чашку чая со сгущенным молоком или съесть толстый блин с консервированной рыбой, а заодно и поговорить. В самой большой кофейне, где стояло четыре столика, мы однажды произвели сенсацию — заказали жареную курицу. Тотчас несколько посыльных-добровольцев побежали в разные концы Эль-Гайды и лишь с трудом нашли старого петуха. На этой же улочке профсоюз учителей открыл единственную пока читальню, в которой висели портреты местных лидеров, а также Хо Ши Мина и Че Гевары. Здесь можно просмотреть газеты и журналы и даже московскую газету на арабском языке «Анба Моску».

Чаще всего мы ходили умываться к колодцу. Он был метров десять глубиной, и в нем находился движок — из трубы в небольшой зацементированный бассейн била струя воды. Рядом соблазнял своей тенью сад папайи.

— Двести динаров я вложил в колодец и движок, сказал хозяин. — Земля у меня есть, но никто не хочет работать батраком — избаловался народ. Предлагал землю в аренду всего лишь из половины урожая — не хотят. Все хотят жить полегче. Все едут в Залив…

Рядом другой колодец. Взад-вперед ходит слепой верблюд, понукаемый погонщиком. Кожаное ведро опускается на вороте вниз, поднимается, опрокидывается в желоб и снова опускается с тележным скрипом. Взад-вперед… взад-вперед… Производительность труда?.. Да что об этом говорить. Но хозяин верблюда доволен:

— Славу Аллаху, я ничего не плачу владельцу помпы… Арендовать у него землю? Да он все жилы вытянет…

Если вы спросите жителей этой провинции: «Ты араб?», он может ответить: «Нет, я махра». Некоторые этнографы считают махра отдельной народностью. Говорят они на особом языке, близком к древнему химьяритскому. Я понимал в их речи только отдельные слова и нередко пользовался переводчиком с «махрского» на арабский.

У махра много любопытных обычаев. Один из них заключается в том, что женщина не произносит имени своего мужа, не стирает ему одежду, не готовит постель.

В те годы для чужого мужчины встретиться и поговорить с женщиной в Эль-Гайде было делом неслыханным. Но губернатор уговорил своего шофера познакомить нас с его женой. Она встретила нас во дворе у печки, похожей на большой глиняный горшок, наполовину закопанный в землю. Ее сначала раскаляют костром изнутри, потом пекут лепешки на внутренней стороне.

Наш шофер предусмотрительно запер ворота, чтобы соседи случайно не оказались свидетелями беседы незнакомцев с его женой.

— Ты действительно никогда не произносишь имени своего мужа? — обратился я после приветствий к женщине, лицо которой скрывала черная чадра.

— Таков наш обычай. Я замужем уже десять лет и никогда не называла при всех мужа по имени. Однако я хочу сделать это.

Вдруг из темной глубины дома донесся визгливый надтреснутый голос:

— Нет! Не делай этого! Не смей!

К нам вышла старуха. Она довольно больно начала стучать высохшими кулаками по нашим спинам, приговаривая:

— Нет, мы будем жить, как и раньше. Никто не оме» нит наших обычаев. Я хочу, чтобы моя дочь жила так же, как и я.

Я спросил старуху:

— Вы куда-нибудь выезжали из своего оазиса?

— Я никуда не ездила и никуда не поеду, только в могилу.

— А как зовут вашего мужа?

— Я не знаю его имени, — ответила она.

— Сколько лет вы жили с мужем?

— Тридцать.

— И не знаете, как его зовут?

Старуха оглянулась по сторонам и сказала испуганным шепотом:

— Нет, я знаю. Его имя Сулейман ибн Сулим.

Я обратился к молодой женщине:

— Ты хочешь учиться?

— Хек, хек (да, да), — ответила она.

— Ты хочешь, чтобы твои дочери были такими же, как ты?

— Мы рожаем детей, чтобы они учились и знали мир, жили лучше, чем мы и наши отцы.

Снова вмешалась старуха:

— Нет-нет! Вы хотите учить детей, чтобы они отвергли обычаи предков. Я не разрешу учить своих внучек и внуков.