Корни тамариска - [29]

На следующий день в агентстве САНА меня предупредили, что иностранным корреспондентам будут показывать большую группу израильских пленных. К двум часам дня мы все собрались у агентства, и нас повезли вдоль горы Касъюн куда-то на север Дамаска. Стая машин — новые желтые «доджи», потрепанные «пежо», «газики», «джипы» — неслась по улицам города. Автомобили были наполнены длинноволосой, бородатой, лысой, очкастой толпой журналистов. Странное впечатление оставляли многие мои коллеги, следующие моде хиппи, в городе, который с каждым днем все более принимал вид аскетичной военной столицы.

На пыльной земле сидело человек тридцать пленных, по виду пехотинцев. Некоторые из них, захваченные врасплох, были в домашних туфлях. Они сидели, скрестив ноги, на земле, положив на шею руки, завязанные шпагатом в запястьях, опустив голову. Эти позы военнопленных кровавыми письменами горели в сердцах всех арабов, переживших горечь унижения в 1967 году. Именно так израильтяне сажали захваченных арабских солдат и офицеров во время той войны. Фотографии арабского поражения обошли западную печать. Но снимки израильских пленных в «объективной» американской и европейской прессе почти не появлялись. Зато в Израиле многие с истеричной надеждой настраивали телевизоры на станции соседних арабских государств: а не мелькнет ли на экране среди пленных лицо родственника, объявленного без вести пропавшим?

Коммандос в пятнистой форме завязали пленным глаза платками, усадили их в грузовики и увезли.

— Не слишком приятное зрелище. — ворчал какой-то длинноволосый француз, сидевший со мной в автомашине.

— Война вообще не зрелище.

— То, что мы видели, — это пропаганда.

— А мы с вами чем занимаемся, разве не пропагандой?

— Я только объективный репортер.

— Ну и передавайте объективно.

Спустя некоторое время нас пригласили в госпиталь, где лежали раненые — жертвы недавних налетов.

Не раз задумывался я над этикой работы корреспондента, в частности с кинокамерой. Я видел, как операторы наводили слепящий свет на страдальческие лица раненых, ловили «естественные позы» человеческой боли, бросались, расталкивая друг друга, к бойцам гражданской обороны, которые раскапывали трупы в развалинах после бомбежки. Цинизм? Но ведь живой кино-или телекадр, снятый другом, может вызвать «симпатию к делу арабских народов, пополнить ряды сочувствующих им, сыграть положительную политическую роль. А каково раненому, которого страдания из мужчины превращают в ребенка? Где грань между допустимым и недопустимым, этичным и неэтичным в работе оператора, хотя бы в этой узкой, но такой важной области человеческих взаимоотношений? Как найти гармоничное сочетание целей и средств кинооператору, выполняющему свою миссию, пусть даже с лучшими намерениями?

Большинство иностранных корреспондентов газет, радио и телевидения жило в «Новых Омейядах» — отеле, построенном много лет назад по образцу провинциальных гостиниц для французских буржуа. Кормили весьма посредственно, не лучшими блюдами французской кухни. В баре и вестибюле висели картины с букетиками, с пейзажами Нормандии и Бретани, обнаженными красотками.

Журналистская братия была разной. У одних под «хипповой» внешностью скрывались благородные сердца, прогрессивные убеждения. Другие слетелись в надежде снять парад даяновских войск в изнасилованном Дамаске. Они не скрывали своего разочарования. В третьих уже по характеру вопросов можно было угадать работников специальных служб.

В холле гостиницы постоянно сидел пожилой ливанец, с низким лбом, густыми усами, большим носом, одетый в темный двубортный костюм. С утра до вечера он читал газеты и лишь изредка поднимал тяжелые веки, чтобы оглядеть вновь прибывших. Молодые корреспонденты острили, что в кинофильмах тридцатых годов так выглядели матерые шпионы с умными глазами. Однажды старик исчез, и распространился слух, будто его арестовали и будто он действительно был шпионом, то ли израильским, то ли американским.

Когда фронт стабилизировался, в гостинице начали появляться девицы в брюках или в коротких платьях. Их выписали наиболее расторопные из наших западных и ливанских коллег. Некоторые представительницы «древнейшей профессии» приехали сами. Впрочем, вели они себя не очень вызывающе, шумных сцен не устраивали. «Новые Омейяды» дорожили маркой «респектабельности». Днем девицы слонялись по вестибюлю или спали, вечером тянулись к бару.

Среди приехавших журналистов у меня оказалось немало знакомых. Мы собирались за столиком, угощали друг друга пивом или вином, обменивались впечатлениями, спорили.

— Накануне войны израильский генерал Шарон заявил: «Израиль — сверхдержава… За одну неделю мы можем завоевать весь район от Хартума до Багдада или Алжира». Интересно, как это воспринимается сейчас? — заводил я своих коллег.

Маститый французский журналист, большой знаток ближневосточных дел, отвечал:

— В Израиле рушатся все основы. Двадцать пять лет они строили свою политику на военном превосходстве, на «сверхкомпетентности» своих руководителей. Сейчас военного превосходства в старом смысле слова нет. Наверняка в правящей верхушке все передрались. Какой-нибудь Сапир из числа «голубей» стучит кулаком по столу на заседании правительства и кричит Даяну: «Я уже говорил вам!»