Корни тамариска - [107]

Миновало еще почти сто лет, и советский писатель Петр Павленко, посетивший Галату в двадцатые годы, увидел в ней знакомые другим путешественникам черты: «В банке (своего национального банка в Турции нет) работают на любых языках, кроме турецкого, мореходные конторы, магазины, торговые и промышленные учреждения — тоже. Большинство газет не турецкие, а французские. В театрах идут пьесы на французском и немецком языках, в ресторанах и гостиницах — французская речь, в кухмистерских и на рынках — греческая, а на бирже - эспаньольская». Павленко описывает «будничный, обычный город, где турки-полуевропеицы и европейцы-полуосманы сообща делают шумную жизнь, в одинаковой мере далекую как от классической старины восточных идиллий, так и от новизны сегодняшнего свежего дня».

Через посольства в Галате — Пера европейские державы вершили политику «Высокой Порты». Через левантинские торговые компании и банки с помощью ловких посредников европейский, а затем и американский капитал присваивал богатства Турции. В частности, и поэтому Ататюрк перенес столицу республики из Стамбула в Анкару.

Сейчас турецкий язык полностью завоевал северную сторону Золотого Рога, а Галата — Пера прочно стала Ьейоглу. Большинство левантинцев покинули эти берега, или их заставили уехать, а те, кто остался, внешне почти не отличаются от турок. Я не раз бродил вокруг Галатской башни и лишь однажды услышал эспаньольскую речь двух стариков евреев. Армяне, греки и евреи на улицах говорят по-турецки. Но когда от одежды и языка переходишь к социально-экономической сути дела, обнаруживаешь удивительные вещи.

— На первый взгляд космополитическая коллекция Бейоглу как будто растаяла в республиканском котле Турции, — говорил Четин Алтая. — Но знамя компрадорства, водруженное в незапамятные времена в Галате, все еще развевается. Десятилетия этатизма не смогли подорвать дух левантинцев. Их, впрочем, и сейчас немало. Едва ли не половина имен тех, кто платит у нас самые большие налоги, — нетурецкие. Но совершенно неважно, турок или левантинец определяет практику нового компрадорства. Вывески банков и холдингов в Бейоглу могут быть турецкими, работать в них могут стопроцентные турки, но все равно их настоящие хозяева сидят в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, Мюнхене. Бейоглу остался очагом болезней, которые поражают турецкое общество. Фасад Истикляля, или улицы Банков, скрывает горькую правду.

В начале двадцатых годов Стамбул затопили русские белоэмигранты. Атмосфера их жизни знакома нам по пьесе Михаила Булгакова и одноименному кинофильму «Бег».

На Босфоре стояли корабли стран Антанты, в Анатолии солдаты Мустафы Кемаля в смертельном напряжении отстаивали с помощью Советской России новую Турцию, а здесь русские эмигранты не могли понять подлинных масштабов и значения событий, жертвами которых они стали. Первые годы они не покидали Стамбула, надеясь на скорое возвращение домой. «Из ресторана «Карпыч», — писал Павленко, — русский язык звучит на добрую половину Гран рю де Пера до темной маленькой улочки Коная сокак. Отсюда начинается новое засилье русских групп, базирующихся на ресторан одесского баловня Сашки Пурица «Тюркуаз» и кавказский кабачок «Тиграна».

Казалось, что Гран рю де Пера превратилась в одесскую улицу или большую барахолку. Офицеры в потертой форме предлагали газетенки на русском и французском языках. К ним приставали спекулянты, уговаривая продать ордена: «Вы скоро вернетесь в Россию с Врангелем и получите новые!» Афиши зазывали в рестораны «Русский уголок», «Черная роза» или дансинг «Максим».

Современные турецкие рестораны ведут свою родословную от русских заведений тех времен, но официантки так и не «привились» в Турции. За редчайшими исключениями, в ресторанах работают мужчины. Первые клубы, дансинги и кабаре в Стамбуле также были устроены белыми эмигрантами. Они обслуживали офицеров экспедиционного корпуса стран Антанты, левантинцев-«перажан», торговцев табаком и немецких коммивояжеров. В них звучали первые фокстроты и чарльстоны. Клиенты обучались новым танцам и «русскому обычаю» бить бокалы из-под шампанского. На стенах висели двуглавые орлы и акварели зимних пейзажей. В вестибюле гостей встречали бородачи швейцары, которых обычно звали полковниками, и некоторые из них действительно были полковниками. Хор донских казаков в черкесках исполнял «Эй, ухнем!» и «Очи черные», прежде чем выехать на парижский Монмартр и разнести их по всему свету. Это был пир во время чумы, с мучительным и горьким похмельем. Все прогорело. У русских не оказалось предпринимательской жилки, они не смогли слиться с левантинцами. Куда-то была смыта грязная пена великих событий. Единицы всплыли, старательно забыв, что они русские. У большинства жизнь была исковеркана. Когда последний посол царской России в Константинополе Чариков проезжал накануне войны по Галатскому мосту, останавливалось движение. Он снова попал в Стамбул белым эмигрантом, печатал свои мемуары в «Манчестер гардиан», чтобы прокормиться, но кончил тем, что брал в долг у булочника и умер в 1930 году нищим и забытым.

Последний осколок тех времен — русский ресторан «Рижане». Он расположен недалеко от Истикляля рядом с непримечательной греческой церковью, между двумя похоронными бюро. Седой старик швейцар приветствовал меня. Он принял меня за «русского» из Соединенных Штатов, но, узнав, кто я, не выразил удивления. «Рижане» еще не был открыт, и мы разговорились. В начале двадцатых годов швейцар, родом из Тамбова, «повздорил со своими работниками» и бежал из России. Через Иран он добрался в Турцию, где и застрял. И вот на восьмом десятке служит в ресторане и ждет смерти. Жилья нет, родственников нет, денег нет. Хозяин «Рижанса» — татарин. В пятнадцать лет его вывезли из России, он долго жил в Чехословакии, потом по наследству получил это заведение и переехал в Стамбул.