— Потому что и память того, стирается, — заметил сапожник.
Обидно стало Тимотеусу, что старостью объясняют его забывчивость; не в возрасте дело, ведь и в деревне, и в округе всей стар и млад знают, что он вполне еще в здравом уме и ясной памяти; это и Тези подтвердить может. Фирко и волки, скалящие на корову клыки, — вот кто стоит перед глазами, путает мысли.
Задумавшись, он сидел и согласно кивал, не видя и не слыша, как сапожник набивает на башмаки подковки: округлые, в форме месяца, — на каблук, горбатые, не больше бобового зернышка, — на носок.
— На льду-то теперь осторожнее! — предупредил сапожник.
Услышал ли старик, нет ли — во всяком случае, ничего не ответил. Но едва ли слова сапожника отозвались в нем громче, чем в стволе дерева шелест крыльев пролетающей мимо птицы. Оно и неудивительно, если в это время одной из ветвей, то бишь правой рукой, старик снова пытался поймать что-то в воздухе.
Он озабоченно вертел головой, осматривая пространство вокруг стула, на котором сидел.
— Что-нибудь потеряли? — спросил сапожник.
— Палку.
— Какую палку?
— Из дикой вишни.
— Сюда вы без палки пришли.
— Без палки?!
— Без.
Старый Тима поднялся и, наморщив лоб, стал прикидывать, как такое могло случиться. Из дому он вышел с палкой, это точно. Потом зашел к Колокану и, когда Фирко предложил ему сесть, вроде прислонил палку к краю стола. Да, похоже, что там и оставил, потому что на улице, когда вышел из сельсовета, ощущал в правой руке какую-то непривычную пустоту. Потому и пальцами шевелил! Не о подковках на каблуки, а о палке забыл и никак не мог вспомнить. Но все-таки хорошо, что зашел к сапожнику, подковки-то давно набить собирался; и вот, выходит, не забудь он палку у Колокана, глядишь, не всплыло бы и это в памяти.
Морщины на лбу разгладились, взгляд прояснился.
— Там и забыл.
— Где?
— У Колокана в конторе.
— Так вернитесь и заберите.
Как горячие угли на ветру, вспыхнули глаза старика, отчаянное упрямство и страх отразились в них.
— Ноги моей больше там не будет! — произнес он.
С тем и отправился домой.
Ветер дул прямо в лицо, обжигая щеки; тут и там небо заволокли облака, неспешно кочевавшие с востока на запад. Местами, где в полдень особенно припекало солнце, и теперь еще чуть слышно всхлипывали быстрые ручейки, но стоячую воду лужиц уже обрамляли тонкие кружева льда. Тихо было вокруг; звери и птицы спешили домой, спешил куда-то и ветер, он все крепчал, а вместе с ним крепчал и мороз.
Когда старик добрался до дому, уже смеркалось.
— Плохие новости, деда? — спросила Тези.
— Хорошего мало, — вздохнул старик.
— И ветер что-то разгулялся.
— Да, задувает со всех сторон.
Таким мрачным он еще не бывал, отметила про себя Тези. Это не обычная осенняя грусть, когда от плохой погоды и у старика портилось настроение. Видно, дела совсем плохи. Что-то неумолимое, страшное поразило не листву и не ветви, а самые корни. Кабы не так, то хоть изредка прояснялся бы взгляд, отступала тоска. Прежде, когда, бывало, находила на него грусть или был он чем-нибудь раздосадован, девушка пыталась развеселить его тем, что сама начинала смеяться. Вот и теперь она засмеялась — весело, звонко, — но старик даже не улыбнулся.
— А у меня ужин готов, — помолчав, сказала она.
— Спасибо.
— Снимайте-ка стеганку, давайте я помогу.
— Не надо.
— Вам холодно?
— В хлев пойду загляну.
Как странно: только вошел — и сейчас же в хлев. Будто овцы с коровой там ждут не дождутся.
— Я их покормила, — сказала Тези.
— Я не за этим.
— За чем же?
— Другое есть дело.
Он что-то скрывает, что-то серьезное, подумала девушка. Но что же это за тайна такая? Отдал, как и собирался, Чако в кооператив? Если так, то понятно — как не горевать. Но ведь ей же там лучше будет, в хлеву-то не сегодня завтра с голоду околеет.
— Даже чаю не выпьете?
— Ну разве что чаю.
Старик прошел к столу, сел и, сняв шапку, положил на колени.
— Как у вас башмаки цокают! — удивилась Тези.
— Подковки набил, — ответил старик.
Девушка удивилась еще больше: что это вдруг нашло на дедушку? Прежде локоть на стеганке продерет и неделями ходит, не замечает. А тут ни с того ни с сего подковки набил! И не весной, не летом — среди зимы, когда кругом скользко, когда под застрехой сплошь наледи от капели!
Стало быть, что-то стряслось.
— Налить вам в чай палинки?
— Налей, внученька. Только черничной, черной.
Тези налила и подсела к столу рядом с дедом. Она смотрела на него и улыбалась, надеясь улыбкой его успокоить, отвлечь, чтобы не заметил, как дрожит она, будто пламя свечки на сквозняке. Сжав руки в кулачки, Тези старалась выглядеть веселой и беззаботной, а про себя твердила: крепись, улыбайся, сколько сил хватит!
— Принеси колокольчик, — сказал старик.
Девушка подумала, что ослышалась.
— Колокольчик?!
— Да, старый, что в горнице на полке.
А это уж совсем небывалое дело, поразилась Тези. Никогда не напоминал он ей, где что лежит — колокольчики ли, другие какие вещи; все она помнит, все в доме знает. Когда в шестидесятом, во время поста, отелилась Чако, не кто иной, как она отыскала где-то дробины, чтоб подкалить для коровы овес. Так же и с другой мелочью. Однажды понадобились подковные гвозди, так не нашлись бы, не будь ее. Дедушка — хозяин бережливый, что сегодня не нужно — припрячет, но назавтра уже и не вспомнит куда.
