Корчак. Опыт биографии - [140]
В другом месте спокойно объяснял: «Когда меня называют сумасшедшим, я не сержусь, только пытаюсь опровергнуть неверный диагноз»{421}.
Лицо Доктора на одной из последних сохранившихся фотографий 1940 года – это лицо человека, у которого не осталось никаких иллюзий. Глаза видят перед собой бездну. В старости он вместе со своим маленьким королевством порядка, справедливости и доброты оказался в мире, вывернутом наизнанку, где правило абсолютное зло, а дети стали самым скорбным символом мученичества. «Дети, укутанные в лохмотья, грязные, замерзшие, опухшие от голода, просящие милостыню на улицах с душераздирающим плачем или беззвучно умирающие у стен домов. Дети, осиротевшие, беспомощные, больные, брошенные, оставленные на произвол судьбы»{422}. Он столкнулся с выдуманным Сатаной антитезисом той самой идеи, которой посвятил жизнь. С отрицанием всех ценностей, в которые верил. Утрата веры в смысл собственной жизни порождает отчаяние. Тяжесть этого отчаяния уже становилась ему не под силу. Он мог бы сказать о себе словами Иова: «Когда ожидал света, пришла тьма»{423}. Но в том-то и мужество, чтобы бороться до конца, без надежды, вопреки отчаянию.
Полное одиночество Корчака в том нечеловеческом мире кажется немыслимым. Ни в «Дневнике», ни в других документах не назван никто, кто был ему опорой, помогал нести крест. Стефания Вильчинская – казалось бы, самый близкий человек – упоминается пару раз, равнодушным или откровенно враждебным тоном, намекающим, что она действует без его согласия, наперекор его воле. Стелла Элиасберг упоминается в «Дневнике» только раз, и то в неодобрительном контексте, а ведь она перебралась на арийскую сторону, где жила ее семья, только после того, как Дом сирот отправили на Умшлагплац, – до этого она чувствовала себя обязанной хранить верность и помогать Доктору. Ни одного теплого слова о знакомых военных лет, с которыми ему доводилось постоянно встречаться в тесном гетто. Ни одного сожаления о том, что кто-то из них умер. Как будто он уже не мог тратить силы на выражение чувств.
Трагически складывалась история его сестры Анны. Эта фигура, которая всю жизнь оставалась в тени, и сейчас еле виднеется за пеленой забвения. Она тоже попала в гетто. Хотя последние семь лет они с братом жили вместе на Злотой, теперь она поселилась отдельно. По профессии Анна была судебным переводчиком. Знала пять языков. Видимо, устроиться в жизни она не умела, раз в марте 1942 года Корчак в письме Гепнеру просил поддержать ее заявление с просьбой о трудоустройстве. Рекомендовал ее как педантичного, бескорыстного и достойного доверия работника. В его официальном письме были два личных абзаца – признания:
Не знаю, правильно ли я поступил: на вид одинокий, на самом деле я полностью отгородился от семьи и близких людей, чтобы они не мешали моей работе и не влияли на линию поведения. <…>
Не знаю, правильно ли я поступил, что во имя иных принципов равнодушно (?) смотрел, как вымирали мои близкие, как на протяжении двух лет боролась с судьбой сестра, единственная и последняя память детских лет – воспоминание. Она единственная на свете называет меня по имени. – Если она пережила зиму, то не благодаря мне{424}.
Поначалу он хотел писать «Дневник» в форме писем к ней. Отказался от этого замысла. Виделись ли они? Она беспокоилась о нем. В июне 1942 года он записал в «Дневнике» ответ на какие-то упреки с ее стороны:
Дорогая Анка…
<…> Визитов я не наношу. Хожу выпрашивать деньги, продукты, новости, советы, указания. – Если ты это называешь визитами, то они – тяжкий и унизительный труд. А надо кривляться, ведь люди не любят унылых мин{425}.
Он сам поражался параличу своих чувств: «Мое холодное, чужое, надменное первое письмо к ней. Это ответ на ее письмо ко мне».
А это ее письмо: «Дорогой мой <…> Какое огромное и болезненное непонимание»{426}.
Больше он не говорит о ней в своих заметках. Никто не знает, когда и как она погибла.
Да, конечно. Он бывал жестоким по отношению к другим. Но был жестоким и требовательным и к себе самому. Доктор решил – словно ему мало было мытарств, связанных с добыванием средств для Дома сирот, – заняться катастрофической ситуацией, царившей в Главном приюте, на улице Дзельной, 39. Этот дом, который до войны был одним из приютов для подкидышей, теперь выполнял функцию спасательной службы, куда свозили осиротевших детей, подобранных на улице. Профессор Людвик Гиршфельд писал:
Это был ад на земле. <…> Уже у входа в нос ударял запах кала и мочи. Младенцы лежали в нечистотах, пеленок не было, зимой моча замерзала, и на кровати лежали замороженные трупики. Дети чуть постарше целыми днями сидели на полу или на лавках, монотонно качали головами, как звери, жили от кормления к кормлению, ожидая скудной, слишком скудной пищи. Бушевал сыпной тиф, дизентерия. Врачи не были плохими людьми, но не умели совладать с неслыханным, неприкрытым воровством, что наживалось на этой нужде{427}.
9 февраля 1942 года Корчак подал заявление в Бюро по кадровым вопросам Еврейского совета; в заявлении сказано, что он предлагает в течение месяца поработать на Дзельной. За этот месяц он хотел, пользуясь своим авторитетом и опытом, реорганизовать работу учреждения, избавиться от нечестных и неумелых сотрудников, раздобыть средства для жизни для тех подопечных, которых еще можно спасти, и облегчить смерть тем, кто был уже обречен.
