Корчак. Опыт биографии - [139]

Ведь иногда и вправду кажется, что Корчаком овладевала мания преследования. Честнейших, самоотверженных людей он называл ворами. Вступал в бурные споры с друзьями довоенных лет, преданных детям так же горячо, как и он. Писал в дирекцию «Центоса»: «Я не угрожаю, но предостерегаю. Довольно шутовства и грязного мошенничества»{411}.

Директору «Центоса» Адольфу Берману:

Ошибкой было бы называть – с презрением и отвращением – доносчиком того, кто желает предать гласности опись имущества малолетних, в то время когда преступники хотят уничтожить ребенка, а имущество захватить или растратить. <…>

Я обвиняю Вас не в злом умысле, но в невежестве, в упорном желании действовать под прикрытием, в трусливом уклонении от ответственности{412}.

Инженеру Станиславу Шерешевскому, члену Еврейского совета, с жалобой на «Центос»: «К самым обременительным обязанностям я отношу ругань с наглым, бесстыдным и хищным сбродом, который, по злосчастной случайности, призван решать близкие и важные для меня дела»{413}.

Доктору Зофии Розенблюм, главному врачу «Центоса», с жалобой на ее «безумных, бессознательных начальников»: «Они могут меня ненавидеть, презирать, обворовывать, проклинать, как хотят и сколько хотят; но они не могут во имя этого презрения и ненависти к моей персоне красть у детей ни рыбьего жира, ни сахара, ни яиц, ничего, что им принадлежит»{414}.

Доктор Зофия Розенблюм, благороднейшая из женщин, педиатр, нейропсихиатр, активный общественный деятель, со студенческих лет дружила с Корчаком и – как предполагает ее племянница, Яся Каневская-Аткинс, – была безнадежно влюблена в него. Под его влиянием она решила изучать медицину и заниматься педологией, ему была обязана своими общественными интересами. В 1920 году, когда сначала Доктор, а потом и его мать заболели тифом, она две недели ухаживала за обоими изо всех сил, и, когда Корчак лежал без сознания, она сидела с пани Цецилией Гольдшмит в последние минуты ее жизни.

О том, как глубоко ее задели нападки Корчака, свидетельствует письмо, в котором она сначала отвечает ему по делу, а в конце позволяет себе более эмоциональный тон:

Однако я, как многолетний, еще довоенный общественник, не понимаю, на каком основании Вы, ув. Пан Доктор, считаете возможным смешивать с грязью и оговаривать учреждение, у которого, несомненно, есть большие недостатки, прежде всего, из-за того, что оно, к сожалению, слишком часто не может рассчитать свои силы и вследствие этого не может выполнить всех своих задач. Послевоенная история рассудит, было ли это общественным поступком – порочить доброе имя этого учреждения, его репутацию, а тем самым ставить под удар его существование и вредить детям, клевеща на людей, чьей единственной виной было то, что они осмелились взвалить на плечи чудовищную ответственность{415}.

Адольф Берман, на которого столь немилосердно нападал Корчак, годы спустя вспоминал:

Его пожелания были огромны, выше наших возможностей. <…> Мы были не в силах противостоять этой сильной личности, и он всегда оказывался в привилегированном положении. Честно говоря, мы бы предпочли общаться с его сотрудницей С. Вильчинской, которая была более умеренной в своих пожеланиях. Однако мы знали, что во всем гетто не было другого такого ухоженного и чистого дома, как Дом сирот. На его и на наше счастье, мы безмерно уважали его и чаще всего уступали ему»{416}.

Адина Бляды-Швайгер, педиатр в детской больнице Берсонов и Бауманов, была свидетельницей постоянных конфликтов между Корчаком и главным врачом больницы, доктором Анной Брауде-Хеллеровой. Она видела, что у Доктора все чаще сдают нервы. В послевоенном интервью Анне Групиньской Адина рассказывала:

Корчак был очень тяжелым человеком, очень тяжелым. Он был невероятно подозрительным, недоверчивым, порывистым. Насколько я помню, он обвинил больницу в каком-то бесчестном поступке – совершенно безосновательно. Это не был легкий человек, ангел. Он был ужасный чудак – да и сам писал об этом{417}.

Он осознавал свою растущую неконтролируемую агрессию. Писал сестре: «Отдых, что я нахожу в чтении, начинает разочаровывать. Пугающий признак. Я обезумел, и это уже тревожит меня. Не хочу превратиться в идиота»{418}. Фелиции Черняковой, жене председателя Еврейского совета Адама Чернякова, которая была педагогом и членом администрации «Центоса»:

Уважаемая пани,

<…> Меня раз за разом упрекают в том, что я груб, неприятен, жесток. – Верно. <…> общественная работа – это грязная работа, необходимость дружного на вид сотрудничества с грязными людьми, столкновения с их качествами, недостойными, плохо пахнущими.

То, что сейчас происходит вокруг дела ребенка, – копия нечестной, вредной и шумной игры на бирже в период роста курса акций. – Ребенок, его нужда и страшная судьба – это бумажка, на которой можно заработать. – Жадные когти хищников и присоски паразитов-маклеров – высасывают, что можно, сколько можно, как только можно{419}.

Самокритично комментировал в «Дневнике» свою переписку с высокопоставленными лицами: «Письма не были любезными. – Нет, любезными они не были. – Но разве можно, положа руку на сердце, назвать меня наглецом?»