Корабль отплывает в полночь - [315]

Знаете гравюру Дюрера «Меланхолия»? Возле ног женщины плотницкие инструменты, чуть в стороне – лестница, странный многоугольный камень, сфера и мельничный жернов, на который уселся задумавшийся купидон. На стене позади нее висят корабельный колокол и песочные часы, рядом начерчен магический квадрат, числа в котором не сходятся. Меланхолия сидит, сложив крылья, держа в одной руке циркуль, уткнув локоть другой руки в колено, подпирая кулаком щеку, и смотрит с юным азартом и одновременно – со зрелой рассудительностью в морскую даль, над которой видны радуга и бородатая комета… или, может быть, «борода» кометы – это просто часть ореола заходящего солнца. Точно так же, мне кажется, мы смотрели на будущее и звезды, в глубины пространства и времени.

Но не это, а другое произведение искусства в каком-то смысле вернуло нам тогда Франсуа Бруссара. Я стоял под огромным сводом собора Божьей Благодати в Ноб-Хилле, где на витражах верхней галереи изображены астронавт Джон Гленн и эйнштейновская формула E = mc². Но я смотрел на один из шести витражей фирмы Уиллета; мрак и сияние, равно величественные, одновременно скрывали и озаряли слова «После мрака свет»[187]. По мостовой прохрустели шаги, я обернулся: он был передо мной, с вопросительной улыбкой на лице. И я понял, что рад его видеть. Волосы Франсуа поседели и были коротко острижены. Сам он выглядел юным и гибким. Он стоял в разноцветном пятне солнечного света, ниспадавшего сквозь витражные окна на каменный пол.

Выяснилось, что Франсуа жил всего лишь в десятке кварталов оттуда, на Русском холме, и с крыши своего дома наблюдал за звездами (как и мы с Хэлом), когда не мешал туман над Фриско. Он по-прежнему зарабатывал на жизнь ответами на вопросы. «Разумеется, теперь есть компьютеры, – сказал он, – но они дорого стоят, я прошу меньше». (Теперь ему требовалось всего десять часов, чтобы получить ответ, как я узнал позже; все в мире убыстряется. Тем временем точка, пробуждавшая в нем странный интерес, сместилась от Гидры к Раку, как он и предполагал.) И он снова поддерживал связь с одной из нас – с Шарлоттой.

А еще он был женат! Но не на Шарлотте, а на ее дочери, которую тоже звали Шарлоттой. Эта новость вызвала у меня странное ощущение, – должен заметить, время играет с нами в странные игры. И не только был женат, но еще имел десятилетнего сына, очаровательного, смышленого мальчугана, который хотел стать астронавтом, и отец поощрял его намерения. «Он завоюет для меня королевство среди звезд, – однажды заявил Франсуа с таинственной усмешкой. – Или найдет мою гробницу».

Каким-то образом все это снова разожгло в нас молодые чувства – младшая Шарлотта и юный Пьер тоже оказались чародеями, – и так оно и осталось. Всего лишь накануне я дописал статью о целой группе молоденьких актрис, появившихся за последние несколько лет в кинематографе, – своего рода поток нимфеток: Линда Блэр, Маккензи Филлипс, Мелани Гриффит, Татум О’Нил, Нелл Поттс, Маире Рэпп, Кэтрин Харрисон, Роберта Уоллак. И я подумал: что, если этот акцент на юность, это чувство неизбежного возрождения, имеет какое-то значение, кроме приближающегося второго детства для некоторых наблюдателей?

Как бы то ни было, в следующие несколько месяцев мы часто виделись – троица Бруссаров и остальные, и Франсуа снова стал нашим лидером и вдохновителем.

Затем он снова исчез вместе с женой и сыном, весьма загадочным образом. Мы так и не выяснили подробностей, за исключением того, что он был связан с антивоенными и, как бы это сказать, преждевременными антиниксоновскими выступлениями. Даже Шарлотта-старшая не знала (или довольно убедительно притворялась), что случилось с Шарлоттой-младшей, Франсуа и их ребенком.

Однако влияние Франсуа оставалось сильным даже в его отсутствие. Как в полевой астрономии, где все очень символично связано с расстоянием. За последний год, несмотря на туманы Фриско, я наблюдал затмение с розовой луной в мае, сближение Марса с Юпитером в середине июня, а в конце августа – Новую Лебедя 1975 года, изрядно искривившую Северный Крест и четыре ночи спустя так же внезапно погасшую.

И вот прошлой ночью мы с Хэлом говорили об этом, как делали уже тысячу раз, – другими словами, вспоминали все, о чем я вам рассказывал, – и мне в голову пришла мысль, от которой мороз пошел по коже. Хэл как раз отвлекся, собираясь рассказать мне об одной прочитанной им астрономической статье, где говорилось о планах запуска космического зонда к комете Галлея, которая должна была снова появиться в 1986 году, после визитов в 1834 и 1910 годах. Идея была такой: зонд опишет петлю вокруг большой внешней планеты, чтобы бумерангом вернуться к Солнцу и сравняться по скорости и траектории с кометой, когда она ворвется к нам, набирая ход. Было уже поздно задействовать для этой цели Сатурн, но идея могла бы сработать, если бы зонд обогнул Юпитер, войдя в его гравитационный колодец и вынырнув обратно.

– Хэл, – услышал я собственный голос, странно тонкий, – где находится афелий кометы Галлея, самая далекая от Солнца точка? Я знаю, что приблизительно на таком же расстоянии, как орбита Плутона, но где она на небе? Куда бы ты посмотрел, чтобы увидеть комету Галлея, когда она дальше всего от Земли? Понятно, ты не сможешь ее увидеть, даже в самый большой телескоп. Ее замерзшее ядро слишком мало для этого. Но куда бы ты посмотрел?