Коньяк «Наполеон» - [5]

— Hello, ladies and gentlemen! — Мясистый седовласый юноша Евгений Ванштэйн, наш завтипографией, вошел с пачкой, увы, корректуры в уже измазанных типографской краской руках. В отличие от других русскодельцев, Ванштэйн вставлял в речь английские фразы. Было ясно, что человек выше остальных и желает принадлежать к культуре страны, в которой издается газета.

— А где второй лодырь? — спросил меня Ванштэйн, указав на пустующий стул номер два у корректорского стола. — Как обычно, опаздывает?

Ванштэйн был владельцем части акций газеты и посему справедливо считал себя вправе покомандовать, когда мог. Я лично относился к нему иронически. Для меня он был технарем из провинциальной Польши, появившимся в Соединенных Штатах еще ребенком. Простой человек Ванштэйн. В юности я работал с такими на заводах и стройках Украины. Он был мне понятен, как яйцо, и посему у нас были неплохие отношения. К тому же, увидев однажды мою Елену — она пришла в редакцию за ключом от квартиры, — Ванштэйн проникся ко мне уважением. Механизм в его черепной коробке, очевидно, сработал таким образом, что результат сложился в приблизительно следующую фразу (я прочел ее в глазах Ванштэйна): «Раз этот парень в очках имеет такую женщину в постели, следовательно, он чего-то стоит. Он оказался за корректорским столом в нашей газете только потому, что свежеприехал».

— Сделай это сейчас. Моисей сказал, чтоб я поставил ее сегодня. — Ванштэйн положил оттиски на стол.

Я брезгливо поворошил бумаги, ища начало. «Колонка Редактора».

Ну что ж, творения «босса» интереснее произведений бывшего советского офицера Корякова, где антикоммунизм смешан с любовью к гастрономии, и уж, без сомнения, логичнее написанных в припадке белой горячки статей алкоголика Привалишина об изобразительном искусстве. Господин Привалишин — грузный здоровенный старик-clochard,[1] вечно дрожащий с похмелья, сизолицый и вонючий — часто вторгался в редакцию, чтобы вытащить из кого-нибудь пятерку или доллар на опохмелку. Он наш специальный art-корреспондент. Как-то зимой я встретил специального корреспондента на Бродвее в туфлях на босу ногу. У Привалишина оригинальный стиль. Описывая выставку какой-нибудь бывшей советской бездарности, Привалишин имеет обыкновение залихватски сравнить художника с неизвестными истории искусств личностями, чаще всего у них немецкие фамилии. «Работы господина …овского напомнили мне, в частности, картины таких выдающихся мастеров живописи, как Отто Штукельмайэр и Артюр Финкль…» Поди знай, кто такие Артюр и Отто. Может, это с ними напился вчера Привалишин.

Я углубился в «Колонку Редактора». Моисей мог бы свободно сделаться в свое время американским журналистом. Сейчас, когда ему под семьдесят, уже поздно, конечно. Он мыслит ясно и ясно излагает мысли. Почему он предпочел стать владельцем эмигрантской газеты? Не хватило силы воли? Не хватило амбиций? Газета, правда, приносит ему хорошие деньги. Тираж четырехстраничной малютки (как две капли воды похожей на «Правду» — от формата до шрифтов) — 35 тысяч. Очень неплохой тираж даже для американской газеты. В киосках Нью-Йорка newspapermen называют нашу газету «Russian Daily».[2] «У вас есть сегодняшняя «Russian Daily»?» Моисей побуждает нас спрашивать «Russian Daily» во всех киосках и, если где-либо нашей «Daily» не обнаруживается, немедленно сигнализировать ему.

Дверь отворилась, и с газетой в руке — затемненные очки — эдаким виноватым, но делающим вид, что он ни при чем, джентльменом-шпионом проскользнул внутрь Алька. Мой напарник и друг Александр Львовский. Он вплыл в кресло, схватил из моей пачки одну полосу, выдернул из кармана ручку, поправил галстук и только после этого, улыбаясь, прошептал:

— Good riiorning, Эдуард Владимирович… Моисей уже у себя?

— На ваше счастье, дорогой, босса еще нет. Но Ванштэйн уже закатывался. А вы опять поддавали вчера?

— Посетил Кони-Айленд с семьей и друзьями. Всего лишь.

— Надеюсь семья осталась жива после посещения Кони-Айленда?

— Ребенок был в полном восторге. Хохотала как безумная, вися вниз головой. У них там, знаете, есть колесо, которое вдруг останавливается на некоторое время, именно в момент, когда вы висите вниз головой. Останавливается лишь на несколько секунд, но вы-то, если первый раз крутитесь с колесом, этого не знаете… Крики ужаса, дети, взрослые — все орут, а когда колесо опять трогается, раздается всеобщий дикий смех. Между нами говоря, диковаты американские развлечения…

— Да, особенно если выпить до этого бутылку водки…

— Ну, не бутылку, не преувеличивайте, Эдуард Вениаминович…

— Ага, мистер Львовский, изволили явиться. — Ванштэйн вышел из клетки замдиректора и остановился у корректорского стола. — Скоро вы будете являться в редакцию только за чеком.

— Хорошо бы являться только за чеком. Господин Ванштэйн, сколько раз я вас просил, не забывайте, пожалуйста, здороваться со мной, прежде чем вступать в беседу.

— Был бы я на месте Моисея, вы бы у меня поговорили, Львовский…

— Слушайте, господин Ванштэйн, кончайте вашу демагогию, пожалуйста. Мы, корректоры, когда-нибудь задерживали выпуск газеты? Вы бы лучше навели порядок в типографии. Что там у вас творится, а? Вчера опять потеряли оригинал статьи… Пьете вы там, что ли?