Коньяк «Наполеон» - [2]

Минуя незначительные заведения 56-й улицы (даже вспомнить нечего! Разве что зал с подержанными автомобилями на самом углу 56-й и Бродвея), я подошел к старой металлической двери газеты. Потянул дверь на себя… Газета гудела, как машинный зал большого парохода. Четыре допотопных зверя — линотипы — были установлены в цокольном этаже и сотрясали здание. Впрочем, все четыре никогда не работали: старые линотипы постоянно выходили из строя. Лязг, скрежет, огонь встретили меня, типографские операции XIX века напоминали кузнечные операции.

Потрудившись в «Русском Деле», я вынес оттуда циничное и неколебимое недоверие к прессе, к информации, которой нас кормят ежедневно. Я совершенно серьезно считаю, что, если бы даже журналисты мира, не оповещая свои правительства, сговорились, можно было бы кормить человечество старыми, годичной давности новостями и никто бы этого не заметил. Да и кто может проверить свежесть новостей? Иной раз, глядя на экран парижского TV, я вдруг замечаю трюки в стиле «Русского Дела»: шиит, с Калашниковым в руках перебегающий бейрутскую улицу, — я помню, у меня отличная зрительная память, — уже перебегал ее четыре месяца назад по другому поводу. Сверхсовременное средство информации, TV на деле унизительным образом зависимо от комментария, от сопроводительного голоса, каковой обычно сообщает нам мифологические глупости. Вся сложность мира сводится к выбранному произвольно визуальному image. «СССР»: показывают всегда военный парад, несмотря на то что военные парады бывают в Москве два раза в год, а остальные 363 дня в году обходятся без военных парадов. Даже баран после года лицезрения военных парадов (а их показом сопровождается три четверти любой информации о Советском Союзе по TV. Одна четвертая — открыточный обход камерой Кремля) убеждается навеки в том, что Советский Союз — опасная милитаристская страна. После этого народный мыслитель бежит к стене ближайшего здания и выписывает на ней жирно: «СССР = SS».

По грязной лестнице, крытой линолеумом (пластиковые подошвы туфель пластиково стучат о линолеум), я побежал вверх. Остановился на секунду на лестничной площадке у красной корявой дверки, ведущей в архив «Русского Дела», и одним духом пролетел последний марш на второй с половиной американский этаж в РЕДАКЦИЮ.

Длинная, во весь срез здания, комната окрашена была (множество лет тому назад) в слабо-зеленый индустриальный цвет. Самый светлый кусок ее — у двух окон — был отделен от основного помещения перегородками и скрывал в себе кабинет редактора и клетушку замредактора. (Собственно, кабинет редактора тоже был клетушкой, но в нем могли поместиться четверо, в то время как замредакторский вмещал лишь двоих.) Перегородки не достигали потолка, и потому любое сказанное в «кабинетах» слово достигало зала. Самые важные свои дела Моисей Бородатых решал вне помещения редакции — в итальянском ресторанчике на соседней улице. Он не доверял своим служащим.

Тогда я еще не имел всех моих сегодняшних опытов, и отношение мое к миру было куда более доверчивым, романтичным и восторженным. Войдя в редакцию, я с удовольствием вдохнул скверный прокуренный воздух. Я чувствовал себя Хэмингвэем, входящим в «Канзас Сити Стар», или Генри Миллером, явившимся начать трудовой день в Парижское здание «Чикаго Трибюн», посему газетный гнилой воздух мне нравился. В воздухе, однако, ярко чувствовался поутру один вовсе не неприятный запах. Ароматный дымок исходил от трубки старого русского интеллигента Соломона Захаровича Плоцкого. Соломон Захарович, ответственный за первую страницу газеты — за несвежие новости, — уже стучал по клавишам старого «Ундервуда», развернув «Нью-Йорк Таймс» и зажав трубку в зубах. Работал он очередями. Выбив одну очередь, он вдвигался в «Нью-Йорк Таймс» вместе с вертящимся старым креслом на колесиках. Выдувал клуб дыма. Шарил правой рукой далеко в стороне. Нащупывал бумажный стакан с кофе. Нес стакан ко рту. Иногда он опрокидывал стакан ищущей рукой, и тогда кофе быстро полз по металлическому столу по направлению к «Нью-Йорк Таймс». Бухгалтерша газеты, старая дама с папиросой, низкорослая и толстая, добрая, к слову сказать, женщина с чертами лица уличной гадалки на картах, срывалась в таких случаях с места и с губкой в руках бросалась спасать «Нью-Йорк Таймс».

Я абсолютно убежден, читатель, что все мы играем выбранные нами роли. Там, в редакции «Русского Дела», они были все невозможно кинематографичными. Каждый был типом, и каким выразительным и резким! Может быть, насмотревшись фильмов? Черт его знает… Соломон Захарович и бухгалтерша прекрасно и органично смотрелись бы в фильме «Citizen Kane», среди его третьестепенных персонажей. Моисей Бородатых, «босс», увы, не походил на Кана — Орсона Уэлса. Однако бесспорно и то, что на него не похожи и Руперт Мурдох, и Херст… Нос баллоном, брюшко над коротенькими ножками, выпучивающиеся далеко вперед из орбит глаза — какой уж тут молодой или старый Уэлс—Кан! Однако Бородатых был живуч, изворотлив и по-своему талантлив. Он прожил бурную жизнь и, если бы не война, добился бы, возможно, большего, чем владение «Русским Делом». До того как пришвартоваться в Соединенных Штатах и сделаться вначале страховым агентом, а затем сотрудником, совладельцем и владельцем «Русского Дела», Бородатых успел побывать во французских журналистах. Сам Батька Махно одарил Моисея вниманием и якобы упрашивал написать о нем книгу. Батька хотел, чтобы маленький Моисей изменил его image, убрал бы ненужные Батьке черты юдофоба и антисемита и изобразил бы Батьку идейным анархистом, каковым он как будто бы и был. Побитым Батькам верить трудно.