Я спросила, не расскажет ли она мне про инцидент, и ее лицо омрачила тревога. Она положила обе руки на шею, где выступали две синие вены.
— Какой-то парень выскочил из кустов, — прогоготала она, — и попытался меня задушить.
Она надеется на мое понимание, добавила она, но, несмотря на всё только что сказанное, она, вообще-то, пытается больше не говорить об инциденте. Больше всего она хочет выявить его суть. В тот день драма стала для нее чем-то реальным, сказала она, перестала существовать только как теория, как внутренняя конструкция, в которой она могла прятаться, чтобы смотреть наружу, на окружающий мир. В каком-то смысле это ее работа выскочила из кустов и напала на нее.
Я ответила, что многие люди в определенный момент сталкиваются с таким ощущением, если не касательно работы, то касательно жизни в целом.
Некоторое время она молча сидела на диване, кивая головой и сложив руки на животе. Затем спросила, когда я уезжаю. Я ответила, что у меня самолет через несколько часов.
— Как жаль, — сказала она. — Вы рады, что возвращаетесь домой?
Наверное, да, ответила я.
Она спросила, что я посоветую ей посмотреть, пока она тут. Она знает, что здесь на каждом шагу памятники мирового культурного наследия, но мысль об этом ее почему-то пугает. Если есть что-то не такое большое, что-то ценное для меня лично, она была бы рада рекомендациям.
Я сказала, что посоветовала бы сходить на Агору и посмотреть на безголовые статуи богинь в колоннаде. Там прохладно и тихо, и от массивных мраморных тел в струящихся одеждах, безликих и безмолвных, на душе удивительно спокойно. Однажды я прожила тут три недели одна с детьми, сказала я, — все рейсы отменили, и мы застряли. Говорили, что в небе огромное облако пепла, хотя его не было видно; люди боялись, что его частицы попадут в турбины. Это напомнило мне, сказала я, об апокалиптических видениях средневековых мистиков, когда нечто незримое безусловно принимается на веру. И вот мы задержались на три недели, но, поскольку нас не должно было тут быть, я чувствовала, будто мы стали невидимками. Все эти дни мы ни с кем не встречались и разговаривали только между собой, хотя у меня в Афинах были друзья, которым я могла позвонить. Но я не звонила — так сильно было чувство невидимости. Мы много времени провели на Агоре, сказала я, которую столько раз захватывали, разрушали и отстраивали заново на протяжении ее истории и наконец, в современную эпоху, восстановили и поддерживают в надлежащем состоянии. Мы научились довольно хорошо там ориентироваться, сказала я.
Вот как, сказала она. Ну, если я хочу еще раз на нее посмотреть и если у меня есть время, то мы могли бы сходить туда вместе. Она не уверена, что сможет найти ее сама. И прогуляться ей бы не помешало — отвлекло бы от мыслей о еде.
Я сказала, что ей нужно попробовать сувлаки: после них она больше никогда не захочет есть.
Сувлаки, повторила она. Да, я, кажется, слышала такое слово.
У меня зазвонил телефон, и на другом конце линии раздался радостный, не утративший энтузиазма голос моего соседа.
Он надеется, что у меня всё хорошо, сказал он, и что никакие больше инциденты меня не расстраивали. Я не отвечала на его сообщения, сказал он, так что он решил мне позвонить. Он много думал обо мне; он хотел спросить, не найдется ли у меня до вылета времени на еще одну морскую прогулку.
Я ответила, увы, нет — надеюсь, мы встретимся, если он когда-нибудь окажется в Лондоне, но сегодня я уже обещала кое с кем посмотреть достопримечательности.
Что ж, в таком случае, сказал он, я проведу день в единении.
В смысле, в уединении, поправила я.
Прошу прощения, ответил он. Конечно, в уединении.
