Контур - [48]

Я спросила, живет ли она в Манчестере, и она ответила: нет, там она вела еще один курс, и ей пришлось оттуда сразу лететь сюда. Она немного вымоталась, но ей нужны деньги. В последнее время она почти не писала — да и не то чтобы на пьесах можно было обогатиться, по крайней мере, на тех пьесах, которые она пишет. Но что-то случилось с ее писательским навыком. Кое-что произошло — так сказать, один инцидент, а как драматург она знает, в чем опасность инцидентов: в них ищут причину всему, они становятся исходной точкой, к которой тянется всё остальное в попытке найти себе объяснение. Но проблема могла возникнуть и без него — она не знает наверняка.

Я спросила, в чем эта проблема.

— Я называю ее «выявлением сути», — сказала она с радостным гоготом. Каждый раз, когда она задумывает новое произведение, не успев еще толком за него взяться, она невольно начинает представлять себе, в чем его суть. Часто та выражается всего одним словом: например, «напряжение» или «свекровь». После такого «выявления» замысел становится непригодным для любых целей и начинаний, как мертвый груз, с которым она уже ничего не может сделать. Зачем стараться и писать длинную пьесу про ревность, если слово «ревность» вполне отражает ее суть? Это касается не только ее произведений — она делает так и с чужими; даже работы мастеров, которых она глубоко почитает, по большей части можно выразить одним словом. Даже Беккет, ее бог, был уничтожен «бессмысленностью». Она чувствует, как слово начинает оформляться, и пытается этому помешать, но оно проступает всё отчетливей и отчетливей, пока наконец не выстреливает у нее в голове, и это необратимо. Это касается не только книг — на днях она была в баре с другом и, посмотрев на него, сидящего напротив, подумала: «друг», и после этого у нее возникло стойкое ощущение, что их дружбе конец.

Она поскребла ложкой по дну банки с медом. Она понимает, сказала она, что этим недугом страдает вся культура, но он настолько глубоко проник в нее, что ей кажется, будто она сама может поместиться в короткую фразу, и она иногда задумывается, зачем жить изо дня в день, если весь смысл уже заключен в словах «жизнь Энн».

Я спросила, что за инцидент — как она его назвала — она упомянула ранее. Она достала ложку изо рта.

— Меня ограбили, — прогоготала она. — Полгода назад. Пытались убить.

Я сказала, что это ужасно.

— Люди всё время так говорят, — ответила она.

К этому моменту мед закончился, и теперь она слизывала его остатки с ложки. Я спросила, точно ли она не хочет перекусить, раз она явно голодна.

— Лучше не надо, — сказала она. — Как я сказала, если начну, не смогу остановиться.

Я предложила дать ей что-нибудь в ограниченном количестве, что-нибудь, что точно закончится.

— Может быть, — сказала она в сомнении. — Не знаю.

Я открыла розовую коробку, которую мне подарила Роза, стоявшую на кофейном столике между нами, и предложила ей оставшееся пирожное. Она взяла его.

— Спасибо, — сказала она.

Одно из последствий инцидента заключается в том, что она утратила способность нормально есть — что бы это ни значило. Видимо, прежде она умела это делать, раз умудрилась дожить до своих лет, особенно не задумываясь о еде, но она совершенно не помнила, как это было и что она ела все эти годы. Раньше она была замужем, сказала она; ее муж отлично готовил и отличался фанатичной любовью к порядку во всём, что касалось еды. В последний раз она видела его несколько месяцев назад; он пригласил ее на обед. Он выбрал модный ресторан — она в такие больше не ходит, во-первых, из соображений экономии, а во-вторых, она чувствует, что больше не имеет на это права. Она сидела и смотрела, как он заказывал, а потом медленно ел закуску, второе и десерт, каждое блюдо очень небольшое и по-своему совершенное — на первое были устрицы, а на десерт, если она правильно помнит, свежая клубника со сливками, — а затем в один глоток выпил чашечку эспрессо. Сама она заказала только салат. После, когда они расстались, она проходила мимо магазина пончиков, зашла в него и купила четыре пончика, которые проглотила один за другим, стоя на улице.

— Я никому об этом не рассказывала, — сказала она, поднесла к губам пирожное Розы и откусила от него.

Наблюдая, как он ест, продолжила она, она испытала два чувства, на первый взгляд противоречащих друг другу, — тоску и тошноту. Ее одновременно манило и отталкивало то, с чем у нее ассоциировалось это зрелище — зрелище того, как он ест. Первое было легко понять: это то, что греки описывают словом «nostos», а мы можем перевести как «homesickness», «тоска по дому», хотя ей никогда не нравилось это слово. Очень по-английски ставить в один ряд эмоциональное состояние и расстройство желудка[3]. Но в тот день она поняла, что «homesickness» как раз идеально передает всю суть.

Ее бывший муж не очень-то поддержал ее после инцидента. Они тогда уже не были женаты, так что, наверное, ей и не следовало ничего ожидать, но тем не менее она удивилась. Когда это произошло, он был первым человеком, кому ей пришло в голову позвонить, — скорее всего, в силу привычки, но, если быть честной, она всё еще верила, что они связаны какой-то нерушимой связью. Однако во время разговора по телефону в тот день ей стало ясно, что он не разделяет ее чувств. Он был вежлив, отстранен и сдержан, тогда как она негодовала, рыдала и билась в истерике; «полные противоположности» — вот что подумалось ей в эти непростые минуты.