Контур - [50]

Но тогда, продолжила она, сидя рядом со своим соседом, она вдруг почувствовала желание узнать себя заново, узнать, какая она. Она неожиданно задумалась, каково было бы заняться с ним сексом — было бы им противно оттого, что они такие разные? Чем дольше он говорил, тем больше она думала о том, могли бы они, будучи настолько непохожими, испытать друг к другу что-то кроме взаимного отвращения. Потому что эта разница между ними теперь уже прояснилась окончательно, и суть ее была не только в размерах, формах и взглядах, но в одном бесспорном факте, и факт заключался в том, что в его жизни главенствовала дисциплина, а в ее — эмоции.

Она спросила его, как он выучил столько языков, и он рассказал ей о своем методе: для каждого языка он строил у себя в уме город, причем так надежно и прочно, чтоб тот продолжал стоять, как бы ни менялась его жизнь и сколько бы времени он ни проводил за его пределами.

— Я представила себе все эти города из слов, — сказала она, — и то, как он бродит по ним, крошечная фигура среди громадных высоток. Я ответила, что этот образ напомнил мне опыт писательства, хотя пьеса — это скорее дом, а не город, и вспомнила, какой сильной я себя чувствовала в те моменты, когда достраивала такой дом и уходила прочь, а обернувшись, всё еще видела его на том же месте. Именно тогда, — сказала она, — я вдруг четко осознала, что больше никогда не напишу ни одной пьесы; я даже не могла вспомнить, как писала их раньше — как протекал процесс, какими материалами я пользовалась. Я поняла, что больше на это не способна — это так же невозможно, как невозможно построить дом на воде, если ты плывешь в открытом море.

После этого мой сосед сказал одну вещь, которая меня удивила, — продолжала она. — Он признался, что с тех пор, как полгода назад переехал в Афины, он не смог ни капельки продвинуться в изучении греческого. Он старается изо всех сил, даже нанял частного репетитора, который приходит в посольство на два часа каждый день, но не может запомнить ни слова. Как только репетитор уходит, всё выученное вылетает у него из головы: открывая рот в ситуации, когда нужно говорить с людьми — на встрече, в магазине или ресторане, — он обнаруживает огромную пустоту, прерию, раскинувшуюся от губ до затылка. С ним такое случилось впервые в жизни, и он не понимает, его ли это вина, или можно каким-то образом возложить ее на сам язык. Можно смеяться, сказал он, но его прошлый опыт был совершенно другим, поэтому исключать такую возможность он не станет.

Я спросила, как дела с языком обстоят у его жены и детей, — сказала она, — и столкнулись ли они с теми же проблемами. Тогда он признался, что жена с детьми остались в Канаде, где их жизнь уже настолько вошла в колею, что переезд представляется невозможным. У жены работа и друзья; дети не захотели уходить из школ и терять свой круг общения. Впервые их семья оказалась разделена. Он знает, что умолчал об этом поначалу, сказал он, но сам не совсем понимает почему. Он не думал, что мы коснемся этой темы.

Я спросила, — продолжала она, — не приходило ли ему в голову, что его неудачи в изучении греческого могут быть связаны с отсутствием семьи. Дело не обязательно в сентиментальной привязанности — просто тех условий, в которых он всегда достигал успеха, больше нет. Он какое-то время подумал и ответил, что в некоторой степени это действительно так. Хотя, по правде говоря, ему причина видится в том, что он считает греческий бесполезным языком. Это не язык международного общения, в дипломатических кругах все говорят на английском; по большому счету он просто зря тратит время.

По его интонации, — сказала она, — я поняла, что наш разговор окончен. И правда, за оставшиеся полчаса полета мы не сказали друг другу ни слова. Я сидела рядом с этим мужчиной и чувствовала силу его молчания, как будто он делал мне выговор. Хотя он всего-то отказался взять на себя ответственность за свою неудачу и отверг мои попытки найти ей какое-то обоснование, видя, что мне есть что сказать по этому поводу. Словно наши характеры вступили в схватку: его дисциплина против моих эмоций, разделенные только подлокотником. Я ждала, что он задаст мне какой-нибудь вопрос, хотя бы из вежливости, но он молчал, хотя я до этого долго его расспрашивала. Он замкнулся в своем ви́дении жизни, рискуя даже показаться грубым, потому что чувствовал угрозу этому ви́дению.

А сама она сидела и размышляла о собственной вечной привычке объясняться, сказала она, и еще о силе молчания, которое делает понимание между людьми невозможным. В последнее время, после инцидента, — когда объясняться стало сложнее и сами объяснения сделались грубее и суше — даже самые близкие друзья просили ее перестать всё время говорить о нем, как будто своими разговорами она не давала ему уйти в прошлое. Но если люди будут молчать о том, что с ними произошло, разве это не предательство — по крайней мере, того себя, с кем это случилось? Про историю, например, никто не скажет, что о ней не нужно говорить; наоборот, не говорить об истории — значит забывать, а люди больше всего боятся, что их личная история окажется забыта. Сама история невидима, пускай и существуют ее памятники. Возведение памятников — это лишь половина дела; остальное — интерпретация. И всё же есть кое-что похуже забвения, и это — неверная интерпретация, предвзятость, выборочное освещение событий. Правду нужно преподносить: нельзя надеяться, что она преподнесет себя сама, как вот она, например, после инцидента предоставила полиции во всём разбираться, а сама в итоге оказалась не у дел.