Контур - [49]

В итоге с инцидентом ей пришлось разбираться с помощью других людей, знакомых и незнакомых: полицейских, терапевтов и пары близких друзей. Но это было падение в хаос, водоворот бессмысленности, в котором без ее мужа будто не было центра притяжения, из-за чего всё утратило какой бы то ни было смысл. Полярная противоположность мужчины и женщины образовывала устойчивую структуру, модель: раньше она и не задумывалась о ее существовании, а теперь ей показалось, что именно крах этой структуры, этого равновесия стал причиной последующих трагических событий. Иными словами, уход одного мужчины непосредственно привел к нападению на нее другого; в ее восприятии совершенно смешались эти два факта: случившийся с ней инцидент и отсутствие мужа. Раньше, сказала она, окончание брака представлялось ей как медленное распутывание его узлов, как долгое и болезненное переосмысление, но в ее случае всё оказалось совсем не так. Он избавился от нее так ловко и мягко, что своим уходом чуть ли не вселил в нее надежду. Он в своем костюме высидел рядом с ней на диване у терапевта положенное число консультаций, аккуратно поглядывая на часы и периодически заверяя всех, что лишь хочет справедливости, но с тем же успехом он мог прислать вместо себя картонную фигуру, поскольку в мыслях явно был где-то далеко, там, где трава зеленее. Никакого переосмысления не произошло; они расстались практически без слов. Очень скоро он уже съехался с дочерью аристократа — графа какого-то там, — которая вынашивала их первого ребенка.

С одной стороны, она смирилась с тем, что он оставлял ее в том же положении, в каком он встретил десять лет назад: драматургом без гроша за душой с друзьями-актерами и внушительной, но бесполезной коллекцией подержанных книг. И всё же вскоре она обнаружила, что уже не такая, как прежде: рядом с мужем она стала другим человеком. В каком-то смысле он сотворил ее, и, звоня ему в день инцидента, она обращалась к нему как творение к творцу. Ее связь с той собой, кем она была до него, окончательно оборвалась — этой женщины больше не существовало, так что еще до инцидента она пережила два кризиса, включая кризис идентичности. Иными словами, она не совсем осознает, с кем, собственно, этот инцидент приключился. Вопрос адаптации, как следствие, теперь волнует ее в первую очередь. Она словно забыла свой родной язык — мысль о подобном ее всегда интриговала. После инцидента она обнаружила, что ей не хватает чего-то, что можно назвать лексическим запасом, языком ее личности: впервые в жизни у нее, как говорится, нет слов. Она не может объяснить, что случилось, ни самой себе, ни другим людям. Она, конечно, говорит об этом, и говорит без конца — но сам предмет разговора остается недоступным, скрытым завесой тайны, недосягаемым.

В самолете по дороге в Грецию у нее завязался разговор с соседом, сказала она, и этот разговор настроил ее на поиск решения своих проблем. Сосед был дипломатом, которого только что перевели в Афины, и благодаря своей профессии ему довелось пожить в самых разных частях света и выучить несколько языков. Он сказал, что вырос в Южной Америке, так что его родной язык — испанский; жена его, однако, француженка. Между собой он, его жена и трое их детей разговаривали на международном английском, но если дети после нескольких лет, проведенных в Канаде, начали говорить на американизированном английском, то сам он выучил язык за долгий период работы в Лондоне. Еще он свободно говорил на немецком, итальянском и мандаринском китайском, немного знал шведский, так как провел год в Стокгольме, понимал русский и вполне без усилий мог изъясняться на португальском.

Она боится летать, сказала она, поэтому изначально завела разговор, чтобы отвлечься. Но его рассказ о своей жизни и о языках, на которых он ее проживал, увлекал ее всё сильнее и сильнее, и она задавала ему один вопрос за другим, выведывая всё в самых подробных деталях. Она расспросила его про детство, родителей, образование, про карьерный рост, встречу с женой, их брак и семейную жизнь, про его впечатления от работы в разных точках мира, и чем дольше слушала его ответы, тем отчетливей чувствовала, как вырисовывается нечто фундаментальное, и не про него, но про нее. У нее сложилось впечатление, что он описывает своеобразную границу, которая становилась всё четче и четче, и он стоял по одну сторону от этой границы, а она, как стало очевидно, — по другую. Иными словами, он описывал то, чем она не была: всему, что он говорил про себя, она находила в себе отражение в негативе. И это антиописание — а иначе она не знает, как это назвать, — прояснило для нее некоторые вещи, вывернув их наизнанку: пока он говорил, она начала видеть себя как некий силуэт, контур, вокруг которого всё прорисовано в деталях, а сам силуэт остается пустым. И тем не менее этот силуэт — пускай неизвестно, чем он заполнен, — впервые после инцидента дал ей представление о том, кто она такая.

Она спросила, не против ли я, если она снимет сапоги: ей стало слишком жарко. Бархатную куртку она тоже сняла. В последние месяцы ей постоянно холодно, сказала она. Она сильно похудела; наверное, причина в этом. Тот мужчина, ее сосед по самолету, был очень маленький — можно даже сказать, миниатюрный. Из-за него она впервые за много лет почувствовала себя большой. Он был крошечный и опрятно одетый, с детскими ручками и ножками, и, сидя так близко к нему, она вдруг начала ощущать свое тело и то, как сильно оно изменилось. Она никогда не была особенно толстой, но после инцидента совсем осунулась и теперь толком не знает, какая она. А что она поняла, так это то, что ее изящный и невысокий сосед наверняка всю жизнь таким и был: рядом с ним она почувствовала эту разницу между ними. Для нее, женщины, аморфность — непостоянство формы — это реальность: муж в каком-то смысле был ее зеркалом, а сейчас ей не в чем видеть свое отражение. После инцидента она потеряла больше четверти своего веса — она помнит, как встретила знакомого на улице, и он посмотрел на нее и сказал: от тебя ничего не осталось. Какое-то время люди постоянно говорили ей такие вещи — что она тает, исчезает, что скоро ее не станет. Для большинства ее знакомых, людей за сорок, наступило время, когда они грузнели и оплывали, когда становилось непонятно, чего ждать дальше, и они запускали себя и толстели, устав от гонки: она видела, как они расслаблялись и устраивались в жизни поудобнее. Но для нее, когда она снова вернулась в мир, линии по-прежнему были четкими, ожидания — незамутненными: иногда ей казалось, будто она пришла на вечеринку, когда все остальные уже расходятся и вместе идут домой спать. Кстати говоря, спит она мало — хорошо, что я сегодня улетаю, потому что квартира маленькая, и она бы меня будила своим шастаньем в три часа ночи.