Контур - [21]

Я спросила, почему именно в Лондоне он потерял веру в свое издательство, которое только что открыл и которое — как я слышала — в скором времени поглотила большая корпорация, поэтому Панайотис теперь скорее был штатным редактором, а не хозяином собственного предприятия. Мое почтение ко всему английскому осталось безответным, сказал он после паузы, и его блуждающие по сторонам печальные глаза наполнились слезами. В этих краях тогда дела пошли на спад, продолжал он, хотя никто не мог предположить, насколько станет плохо. По изначальной задумке издательство должно было переводить и печатать исключительно англоязычных авторов, неизвестных в Греции. Коммерческие издательства сторонились этих писателей, но Панайотис глубоко уважал их работы и хотел сделать их доступными для своих соотечественников. Но в какой-то момент у него кончились деньги для выплаты авансов, а многие книги он переводил сам, чтобы сократить расходы. В Лондоне на него обрушился шквал критики, в том числе и со стороны самих этих писателей, — за удержание денег, которые их книги, строго говоря, еще не заработали. Каждый встречал его глубочайшим презрением, ему грозили судебным разбирательством, и, что хуже всего, уехал он с впечатлением, что все эти писатели, которых он почитал за лучших творцов своего времени, на деле оказались холодными, черствыми людьми, озабоченными саморекламой и прежде всего деньгами. Он ясно дал им понять: если его вынудят расплачиваться, его издательству настанет конец еще прежде, чем оно толком встанет на ноги, что в итоге и произошло; теперь компания, на которую он работает, регулярно отказывает этим писателям в публикации — ей интересны исключительно бестселлеры. И так я понял, сказал он, что улучшить положение дел невозможно, и хорошие и плохие люди в равной мере несут за это ответственность, а сама идея улучшения, пожалуй, лишь чья-то личная фантазия, такая же одинокая, как героиня Ангелики. Мы все на ней помешаны, сказал он, трясущимися пальцами вынимая мидию из раковины и кладя ее в рот, — на этой идее совершенствования, причем до такой степени, что она подмяла под себя наше глубинное чувство реальности. Ею заражены даже романы, и теперь уже они, в свою очередь, заражают нас, и в итоге мы ожидаем от жизни того же, чего ожидаем от книг, но я больше не хочу видеть жизнь как прогресс.

В его браке, как он теперь понял, всегда присутствовала идея прогресса — они покупали дома, вещи, машины, стремились повысить свой социальный статус, больше путешествовать, обзавестись новыми друзьями, и даже рождение детей ощущалось как необходимый этап этой безумной гонки. Как он сейчас понимал, наступление того дня, когда им стало нечего приумножать и не в чем совершенствоваться, когда закончились и цели, и ступени на пути их достижения, когда гонка подошла к концу, было неизбежно. Их с женой охватило ощущение какого-то недомогания и полной тщетности всех их усилий, которое на самом деле было лишь чувством покоя после слишком деятельных лет, — чувством, какое испытывают матросы, сойдя на берег после слишком долгого плавания, — но для них обоих оно означало, что они разлюбили друг друга. Увы, сказал он, нам не хватило благоразумия договориться мирно и сразу честно признать, что мы больше не влюблены, но при этом не желаем друг другу зла. Что ж, сказал он, и глаза его снова заблестели, случись так, мы бы, может, научились по-настоящему любить друг друга и каждый себя. Но вместо этого мы ухватились за еще одну возможность добиться прогресса, вновь почувствовали, как нас зовет в путь дорога, хоть в этот раз она вела сквозь разрушение и войну, к которым мы проявили такое же рвение и готовность, как и ко всему остальному.

Сейчас, сказал он, я живу очень просто. По утрам на рассвете я отправляюсь в одно место в двадцати минутах езды от Афин и проплываю туда-обратно через залив. По вечерам сижу на балконе и пишу. Он ненадолго закрыл глаза и улыбнулся. Я спросила, что он пишет, и его улыбка стала еще шире. Я пишу, ответил он, о своем детстве. Я был очень счастливым ребенком, продолжал он, и недавно понял, что больше всего хотел бы воссоздать свое детство кусочек за кусочком, как можно более подробно. Мир, в котором существовало счастье, утрачен не только для меня самого, но и для всей Греции в целом: осознает она это или нет, но это страна, стоящая на коленях и умирающая медленной и мучительной смертью. Мне иногда кажется, что именно из-за счастливого детства мне предстояло познать страдание. Такое ощущение, что до меня очень медленно доходило, откуда берется боль и как она проявляется. Мне пришлось долго учиться ее избегать. На днях я прочитал в газете, сказал он, о мальчике с любопытным психическим расстройством, из-за которого он всё время ищет опасных ситуаций и, как следствие, получает всевозможные травмы. Этот мальчик постоянно засовывает руки в огонь, падает со стен и залезает на деревья, чтобы сорваться с них; у него почти не осталось целых костей, и, само собой, он весь покрыт порезами и синяками. Газета попросила родителей прокомментировать ситуацию. Проблема в том, ответили они, что он ничего не боится. Но, как мне показалось, дело обстоит ровно наоборот: он слишком сильно боится, настолько сильно, что вынужден сам воплощать в жизнь свои страхи, не оставляя им возможности воплотиться по воле случая. Я подумал, что если б я ребенком знал, какой бывает боль, то вел бы себя так же. Может, ты помнишь в «Одиссее» персонажа по имени Элпенор, спутника Одиссея, который упал с крыши дома Цирцеи, от счастья забыв про лестницу? Позже Одиссей встречает его в Аиде и спрашивает, почему он умер такой нелепой смертью. Панайотис улыбнулся. Мне всегда казалось, что это очаровательная деталь, сказал он.