Контур - [20]

Он попросил меня встать, чтобы мы могли обняться, и, когда я вышла из-за стола, пристально посмотрел мне в глаза. Он пытается вспомнить, сказал он, сколько прошло времени с нашей последней встречи — а я, случайно, не помню? Уже больше трех лет, сказала я, и он кивнул. Мы тогда обедали в ресторане в Эрлс-Корт, в довольно жаркий по английским меркам день, и почему-то с нами были мой муж и дети. Мы ехали куда-то и по пути решили встретиться с Панайотисом, приехавшим в Лондон на книжную ярмарку. После того обеда у меня появилось такое чувство, сказал он, будто вся моя жизнь — сплошная неудача. Ты казалась мне такой счастливой со своей семьей, такой цельной — просто образец того, как всё должно быть.

Обняв Панайотиса, я ощутила, какой он легкий и хрупкий. На нем была поношенная лиловая рубашка и джинсы, висевшие мешком. Он отступил и снова внимательно на меня посмотрел. В его лице было что-то мультяшное: все черты утрированы, щеки очень впалые, лоб очень высокий, брови словно два восклицательных знака, волосы торчат во все стороны — возникает любопытное чувство, что ты смотришь не на самого Панайотиса, а на его карикатурный портрет. Даже в расслабленном состоянии у него такое выражение, словно ему только что сообщили поразительное известие или он открыл дверь и увидел что-то неожиданное. Его вечно удивленные глаза очень подвижны и часто вытаращиваются так сильно, словно в один прекрасный день и вовсе выскочат из орбит в изумлении от того, что им довелось созерцать.

Судя по всему, сказал он, что-то случилось между вами, и такого я, по правде говоря, совсем не ожидал. Ничего не понимаю. В тот день, сказал он, в ресторане я сфотографировал тебя с семьей — помнишь? Да, ответила я, помню. Надеюсь, сказала я, ты не собираешься мне сейчас показывать эту фотографию, и его лицо помрачнело. Если не хочешь, не буду, ответил он. Но я, разумеется, принес ее с собой, она у меня в портфеле. Я ответила, что мне как раз больше всего в тот день запомнилось, как он фотографировал нас. Помню, я тогда подумала, что это необычно — по крайней мере, мне бы и в голову не пришло так делать. Это говорило о разнице между нами: из нас двоих он был наблюдателем, а я — объектом наблюдения, поглощенным самим собой. По прошествии времени, сказала я, такие моменты кажутся пророческими. Думая только о себе, я и не заметила, что Панайотис под конец той нашей встречи почувствовал разочарование в собственной жизни, — так скала не замечает, что альпинист теряет опору и срывается в расселину. Иногда мне кажется, будто жизнь — это череда наказаний за моменты невнимательности, будто человек определяет свою судьбу тогда, когда того-то не замечает, тому-то не сопереживает: если ты чего-то не знаешь и не стараешься понять, однажды тебе придется это пережить. Пока я говорила, Панайотис всё больше приходил в ужас. До такой кошмарной мысли мог додуматься только католик, сказал он. Хотя не могу отрицать, что такого восхитительно жестокого наказания заслуживают довольно многие. И тем не менее они-то как раз до конца своих дней так и не прозреют через страдание. Они старательно его избегают, сказал он, взял меню и сделал знак официанту, огромному седобородому мужчине в длинном белом фартуке, который всё это время стоял в углу почти пустого зала так неподвижно, что я его и не заметила. Он подошел и встал рядом с нашим столиком, сложив могучие руки на груди и кивая, пока Панайотис что-то быстро ему говорил.

В тот день в Лондоне, продолжил Панайотис, повернувшись обратно ко мне, я понял, что моей маленькой мечте об издательстве суждено остаться лишь фантазией, и это осознание заставило меня почувствовать не столько разочарование, сколько изумление от самой этой фантазии. Мне показалось невероятным, что в пятьдесят один год я всё еще способен простодушно лелеять совершенно несбыточную надежду. Человеческая способность к самообману, кажется, безгранична — и как же тогда распознать его, если только ты не убежденный пессимист? Я думал, раз уж я всю жизнь прожил в этой несчастной стране, то уже не способен питать никаких иллюзий, но, как ты горестно отметила, обманываешься как раз в том, чего не видишь, что принимаешь за данность. И как понять, что есть данность, пока не потеряешь это?

Рядом с нами возник официант с несколькими блюдами в руках, и Панайотис, жестом изобразив отчаяние, замолк и отклонился назад, чтобы дать ему поставить всё на стол. Нам принесли графин с бледно-желтым вином, тарелку крохотных зеленых оливок с веточками, которые выглядели горькими, но на самом деле оказались сладкими и очень вкусными, а также блюдо с холодными нежными мидиями в черных раковинах. Подкрепиться к приходу Ангелики, сказал Панайотис. Ангелики очень возгордилась, сама увидишь, с тех пор как ее роман получил какую-то европейскую премию, и теперь она считается — по крайней мере, она считает себя — знаменитостью в мире литературы. Теперь, когда ее страдания — какими бы они ни были — остались позади, она взяла на себя роль представительницы страдающих женщин, не только в Греции, но вообще везде, где люди проявили интерес к ее книге. Куда бы ее ни позвали, туда она и едет. В романе, сказал он, речь идет о художнице, чьей творческой карьере всё больше и больше мешает семейная жизнь: ее муж — дипломат, они постоянно переезжают с места на место, и героиня начинает чувствовать, будто ее работа — просто несерьезное хобби, тогда как работу ее мужа и сам он, и весь мир считают важным занятием, которое определяет события, а не просто комментирует их, и когда возникает конфликт интересов, — а в романах Ангелики он возникает часто, — потребности мужа берут верх. В конце концов работа художницы становится чисто механической, притворной; страсть исчезает, хотя потребность в самовыражении остается. В Берлине, где все они теперь живут, она знакомится с молодым человеком, художником, который заново разжигает в ней страсть к рисованию и ко всему остальному, — но теперь она думает, что слишком стара для него, и испытывает чувство вины, особенно перед детьми — те уже заподозрили неладное и начали переживать. Больше всего она зла на своего мужа за то, что оказалась в таком положении — это он убил в ней страсть и взвалил на нее всю ответственность за последствия этой утраты. Она по-прежнему чувствует себя старой с молодым художником: он веселится ночи напролет, закидывается клубными наркотиками и удивляется при виде следов, которые оставил на ее женском теле жизненный опыт. Ей не с кем поговорить, не с кем поделиться — до того она одинока, усмехнулся Панайотис. Это и есть название, кстати говоря: «Одиночество». Предмет моего разногласия с Ангелики в том, сказал он, что она просто заменяет писательство на рисование, словно это равноценные вещи. Очевидно, что книга про нее саму, сказал он, но при этом она ничегошеньки не знает про живопись. Судя по моему опыту, художники — куда менее заурядные личности, чем писатели. Писателям нужно прятаться в буржуазной жизни, как клещам — в шерсти животного: чем глубже они закопаются, тем лучше. Я не верю в ее художницу, сказал он, которая на ультрасовременной немецкой кухне собирает детям обед в школу, фантазируя о сексе с молодым мускулистым андрогином в кожаной куртке.