Контрудар - [17]

Вижу, аж кровь сошла с лица Медера. Начинаю тут выгораживать себя. «Ваше высокопревосх…» А он обратно: «Молчать, болван» — и как схватит из моих рук калоши и давай лупцевать. Тут я не стерпел, засвистел. Генерал меня лупцует, я свищу. Выбежал караульный начальник с нарядом. Схватили меня, швырнули в темную, загремели замками, заперли. Уткнулся я горячим налупцованным лицом в каменную стену и заголосил. Плачу и кричу на голос: «И ты, святой Феодосии, и ты, пречистая дева с предвечным младенцем, неужто и вы заодно с тем лютым тигром Медером? Не заступились за раба божия Селиверста!» Тут обратно загремели замками и в камеру влетели те самые калоши…

— Не засвистел бы — и обошлось бы все по-хорошему! — бросил реплику Иткинс.

— Пожалуй, што так. Ничего не попишешь — Свистуновка!

— Ну и номер, чтоб я помер! — выпалил восхищенный Медун и спросил: — И долго ты парился?

— Аж пять суток. Правда, захватил, когда вышел на волю, гусаровы калоши. На Бессарабке достал за них кварту самогону. Выпил и зарекся: как встрену того расписного индюка-золотопогонника, расковыряю его дворянскую сопатку.

— Чем же ты его, браток, отлупцуешь? — спросил Дындик. — Калоши-то пропиты.

— Чудак ты человек, — рассмеялся Чмель и полез в свой мешок. Достал пару старых резиновых подошв. — На киевской Бессарабке подобрал. Три года таскаю. Может, выпадет судьба, встрену того прощелыгу — защитника дома Романовых.

— Тю, тю! — воскликнул Булат. — А ты знаешь, папаша, сколько за эти годы воды утекло? Больше, чем за все триста лет господства дома Романовых.

— Пусть, — ответил Чмель. — Ты вот, молодняк, этого не знаешь, а мы, фронтовики, кое-што поняли.

— А что ты понял? — спросил Дындик.

— А вот што, — продолжал доверительно Чмель, чувствуя, что он находится среди людей, которые не пропадут. — Обратно старое начальство пошло в ход. Которые выбранные, значит, самим народом поставленные командиры, их по шапке. Заместо них посылают благородия да их превосходительства. А которые полки отказываются, то их силком заставляют брать. Вот что получается, ребяты. Обратно господа в гору пошли, как бы не сели на голову нашему брату.

— Не сядут, — категорически заявила Коваль. — Сам Ленин требует брать на службу военспецов. У нас пока мало своих командиров, а Красная Армия растет.

— Ну, а ежели они станут не туды поворачивать?

— Не станут. Это верно, водой можно напиться и в воде можно утопиться. Возле каждого военспеца ставится комиссар. Командир — хозяин полка, а душой его должен быть комиссар — большевик. Понял?

— Конечно, понял, — ответил Чмель. — Эти новые военспецы без комиссара все едино што ручка без пера. Попробуй напиши што-либо.

— А я полагаю так, — вмешался в разговор Твердохлеб. — Ты, браток, видал, конечно, жатку. Там, где болту большая нагрузка, его затягивают и гайкой и контргайкой. Она и болт крепко держит, и гайка никуда не сдвинется. Вот я и считаю: болт — военная часть, командир — гайка, а комиссар — контргайка. Значит, красноармейцы — его забота. И за командиром он обязан присматривать.

— Толково ты пояснил, — широко улыбнулся Чмель.

— Я вот что скажу, — заявила Мария, — по-моему, командир без комиссара — что лампа без фитиля.

— Верно. Какая же это лампа без фитиля? — быстро перестроился Чмель. — А потом я вот што скажу. Ну, выберут, допустим, меня или моего земляка Хрола. Какой из нас к лешему командир? Ни видимости, ни практики никоторой. А военспец, он с пеленок к этому идет. Через многие ступени и муки прошел, пока достукался до капитана, а до полковника и говорить нечего. А тут на тебе: не сеял, не жал — и вдруг генерал.

— Без военспецов, ясно, не обойтись, но народ уже выдвигает своих полководцев, — возразила бородачу Мария Коваль. — Возьмем Фрунзе, Ворошилова, Чапаева, Буденного, Якира, Примакова, Дубового. Не превосходительства, а лупят вовсю белых генералов!

Сквозь широко раскрытые двери теплушки виднелись озаренные закатным солнцем поля. На узких полосках, разделенных бесчисленными межами, склонив тяжелые колосья, задумчиво колыхались высокие стебли пшеницы. Коричневые лоскуты низкорослой гречихи, словно свежие заплаты, выделялись на ярком поле. Вдали, у самого горизонта, застыл густой строй золотого подсолнечника.

Чмель, взволнованный знакомой ему с детства картиной, шумно вздохнул:

— Эх, поля, поля! Хоть малость землицы, а и нам советская власть немного ее подкинула. Мечтали мы с Хролом попасть к косовице домой, а, видать, еще не пришла та пора. Как там моя Аграфена Евлампиевна нынче без мужика управляется?

Мария, любуясь дозревающими хлебами, думала о другом: успеет ли заботливая рука землепашца снять все это добро или же, не насытив никого, оно пропадет под копытами шкуровской казачни. Там, за Волгой, в прошлое лето, хотя война и велась вдоль железных дорог, Мария видела не одну ниву, потоптанную колчаковскими полчищами.

Услышав сетования бородача, Мария обратилась к нему:

— Вот и надо нам с тобой, дружок, заслонить дорогу белякам к твоей Аграфене Евлампиевне. Пусть она там спокойно управляется. Упаси боже, вернется помещик — не уберечь тебе ни спины, ни землицы.