Контрудар - [18]

— То-то и оно, — снова вздохнул Чмель. — И мы с Хролом сображаем. Я как раз рядом с помещичьей усадьбой и поставил свою ранжерею.

— А разобьем Деникина, — продолжала Мария, — мы такое развернем, что небу жарко станет. Не придется ни тебе, ни твоей хозяюшке гнуть спину от зари до зари. Забросаем деревню машинами. Они будут вам и пахать, и сеять, и жать, и молотить.

Чмель, расстроенный нахлынувшими воспоминаниями, посматривая вдаль, замурлыкал под нос:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья,

А завтра рано, чуть светочек,

Заплачет вся моя семья.

— Шо это вдруг, браток, затянул эту старорежимную? — улыбнулся Твердохлеб. — Будто тебя только забрили.

— Эх, браток, браток, — потряс бородой Чмель, — какую бы ты запел, ежели б мимо своей хаты плыл? Посмотри на двор, — протянул бородач руку к горизонту, — видишь на бугорке вербы? От тех верб аккурат до нашей Свистуновки пять верстов.

— С гаком? — спросил Дындик.

— Без никоторого гака, морячок. — Чмель обвел нетерпеливым взглядом пассажиров теплушки. — А кто из вас грамотный? Надо бы отписать письмецо моей хозяйке.

— Тут неграмотных нет, — ответил за всех Булат. — Хочешь, напишу я. — Алексей достал из кармана помятую открытку.

— Пиши, пиши, дорогой друг!

— Ну, диктуй, папаша!

— Пиши сам, без подсказа, как знаешь. Только не забудь вот што, — чуть смутившись, продолжал Чмель, — передай, значит, Аграфене Евлампиевне, што ее супруг Селиверст Каллистратович с дружком Хролом находились в командировке в Бахмаче, а заехать не было никоторой возможности, потому как серьезный оборот на фронте требует срочного поворота в часть. Про ранжерею не забудь прописать. Прошлым летом плохо шли в рост резеда и левкои. На подкормку пущай поднажмет.

Бородач, предоставив Булату самому закончить письмо, встал с нар и направился в угол, где сидела Мария. Заметно волнуясь, он обратился к ней, теребя бороду:

— А за это самое, товарищ женщина, прошу извиняйте. Вижу — ошибку врезал.

— За что же тебя извинить, дорогой?

— За финарь. Дурное слово сорвалось с языка. Видать, у тебя это штука давняя.

— Да, — глубоко вздохнула Мария, — и тебя лупцевали по лицу, и мне досталось. Было время, когда наши физиономии дешево стоили.

— А што же с тобой случилось, голубушка? Ты же генерала Медера не знала.

— У меня был свой Медер. Не хуже твоего.

— Ежели не секрет, расскажи.

— Что же, расскажу, — продолжала Мария. — Про тяжкую долю мастеровщины. Мать умерла, отец запил с нужды и горя и отдал меня в поденщицы к французу Навалю. Слышал, есть такой в Николаеве завод, корабли строит? Там стал меня обхаживать один маляр. Ну обвенчались мы с ним. Был он намного старше меня.

— Ну, дело понятное, — покачал головой Чмель и, посмотрев на лицо Марии, добавил: — С этакой штукой и деду будешь рада!

— Нет, папаша, этой штуки у меня тогда еще не было. Всех женихов погнали на фронт, а я из всех невест — наистаршая. Да к тому же нужда — больной отец, полон дом ртов… А тут за свадебным столом выпила я, запела с горя: «Город Николаев, Французский завод, там служил мальчишка двадцать первый год!» Мой хозяин и взъелся с тех пор. Покоя мне не давал: с тем не балакай, на того не гляди. А то, бывало, говорит: «Выскочили бы у тебя чирьи на физии, может, меньше бы на тебя зенки пялили». Однажды он со злости взял да обрезал мне косы. А были они у меня до колен. Ну и все же на меня поглядывали. Тогда, напившись, ни с того ни с сего брызнул в меня серной кислотой.

— Ишь ты, окаянный! — вскрикнул Чмель. — В нашей Свистуновке тоже случилось такое. Суперница ошпарила. А штоб родной муж?!

— А вот было, — продолжала Мария, — но я это стерпела. Одно я стерпеть не могла. В пятнадцатом году навалевцы забастовали, а мой пошел против всех: работал. Каково это было мне, если я — член забастовочного комитета? Плюнула на него, ушла, только вот меченой на всю жизнь осталась.

— Ну и где он, этот твой ирод?

— Он свое получил. Главных забастовщиков погнали на фронт, а которые остались, — отворачивались от него. Стали его называть не Архип Коваль, а Архип Наваль. Ну, у нас частенько случалось, что маляры падали из люлек в воду. А тут Архип полетел вместе с люлькой… И не выплыл…

Довольный собой, Чмель ухмыльнулся в щуплую свою бороденку. Доверительная беседа с этой Коваль да еще ее щедрый дар говорили о многом. Бородач бросил косой взгляд в темный угол, откуда доносился густой храп Кашкина. Что говорить — его закадычный друг вечно таков. Дрыхнет! И это в самые рисковые минуты их тревожной жизни. Что эти бойкие ребята могут на первой узловой сдать их заградиловке или даже в Чека — ему нипочем. Вечно сушить мозги ему, Селиверсту. Сушить мозги и выкручиваться.

Сдается, он крепко залепил глаза этим петушкам. И Свистуновкой, и святым Феодосием, и зверюкой Медером, и теми чертовыми калошами. И цветами, и ранжереей. Цветовод, что ни говори, не кровосос-свиновод. Трудящий! А главное — это письмецо Аграфене Евлампиевне. После него лишь дурень будет еще думать о заградиловке или же коситься… Не доверять… А там ночь сама подскажет, что делать. Есть еще время сигануть в пристанционную сирень. Да и на фронт топать еще совсем даже не поздно…