Контрудар - [15]

Насытившись, куряне встали. Бережно замели с нар крошки на ладонь и тут же отправили их в рот.

— Хлеб — он святыня, — сказал при этом бородач, словно ожидая укоров в жадности. — А за вашу ласку низко кланяемся. Приезжайте до нас в Свистуновку, ублаготворю вас цветами. Я на них любитель. Водятся у меня и тюльпаны, и лилия разная, и георгины, и анютины глазки.

— Я этим не занимаюсь, — добавил Кашкин, — а китайского гусака зарежу. У меня их цельный загон, интересуюсь этим занятием. А кто тут у вас за старшего? — спросил он, обводя взглядом спутников.

— Я! — ответил Твердохлеб.

— Покорнейше будем просить, — продолжал Кашкин, — нельзя ли нам с другом маленечко вздремнуть?

— Будь ласка, лягайте, — ответил арсеналец, бросив на нары, где сидели новички, свою старенькую шинель.

Чмель, согнувшись, схватил правый сапог обеими руками, стянул его с ноги.

Мария Коваль, не спускавшая с него глаз, невольно вскрикнула:

— Вот это да!

— А што? — изумился Чмель.

— Не совестно тебе, папаша, за свои портянки? Глядите, ребята.

— Я через тех казаков уже с месяц как не разувался, — смутился Чмель. — Не смейтесь, онучи служат мне второй год. — И, распространяя по теплушке невыносимый запах, он потряс своими обертками.

Мария открыла ранец. Вынула из него длинное холщовое полотенце, растянула его в руках. Скомандовала Дындику:

— Петя, режь пополам.

— Что ты, девка? — схватился с места Чмель. — Такое добро переводить. Этакие рушники, да еще с петухами, на образах только и держать. — Бородач искоса поглядывал на Марию, опасаясь, что вот-вот она ему припомнит «финарь».

— Режь! — настаивала Коваль.

Дындик, глядя восхищенно на Марию, с готовностью переполовинил ножом белоснежный утиральник, а потом каждую половину разрезал на две части.

— Вот вам, носите. — Мария протянула новичкам свежие портянки. — Только условие: на первой же остановке вымойте ноги. В водокачках воды много!

Чмель, зажав ценный дар под мышкой, все еще разутый, из-под густых бровей глянул на Коваль.

— Это уж, товарищ женщина, обязательно ноги придется всполоснуть. Пожили и мы, кума, да набрались ума. А касаемо моих грязных онучей, извиняйте. Что захватил из дому, то и таскаю. Казна нынче, известно тебе, бедная. На всех нас не настачит. На Льговщине, в нашей Свистуновке значит, даже песенка такая была. — Бородач, словно исполняя акафист, молитвенно затянул:

У богатого на стенах карти-и-и-ны-ы-ы,

А у бедного под носом паути-и-и-ны-ы-ы…

Дындик, не дав дезертиру закончить, продолжал на тот же церковный напев:

Богатый жрет похлебку с говяди-и-ной,

А бедный гложет мосол краден-н-ный…

— Ты что, морячок, бывал в нашей Свистуновке? — удивленно спросил Чмель и тут же запел:

Мужик богатый гребет деньги лопато-ой,

А мужик худой ест хлеб с лебедо-ой.

— Нет, не бывал, папаша. Но эта молитва знакома всем, не одному тебе — курскому соловью. И у нас в Коленцах, на Тетереве, распевали ее бедняки.

6

Кашкин забрался на нары. Со словами: «Теснота — не лихота» — вытянулся во весь свой гвардейский рост. Громко зевнул, и сразу же из его богатырской груди вырвался здоровый, густой храп. Чмель же засунул грязные портянки в один сапог, а чистые — в другой и, как это часто бывает с насытившимся солдатом, склонен был к теплой, дружеской беседе.

— А знаешь, товарищ морячок, зачем нашу деревню прозвали Свистуновкой?

— Верно, в ней много бездельников, свистунов? — отозвался Дындик.

Мария Коваль, слушая со вниманием бородача, подперла подбородок ладонями.

— Брось ты, Петя, эту гнилую теорию, — обратилась она к моряку. — Это буржуи говорили: «Мужик лодырь, потому и беден».

— Вот, видать, вы из сознательных, — благодарно посмотрел на Марию дезертир. — У нас в Свистуновке мужик старательный, работящий, но что поделаешь — на семь дворов одна лошадка. С дедов у нас было заведено, как приедет барский управитель, то ли пристав, то ли кто-либо иной из начальства, — а, звестно, они не являлись, чтоб сказать «на», а более всего «дай», — вся деревня давай свистеть. Свистели все — и мужики, и бабы, и детвора. Што ни спросит начальство, а мужик губы в дудочку — и пошел… Звестно, в законе нет той статьи, штоб за это судить.

— Это как итальянская забастовка? — заметил Иткинс.

— Зачем тальянская? — посмотрел на молодого коммунара Чмель. — Это чисто нашенская штука. Но за нее нашу Карповку и прозвали повек Свистуновкой…

— А вас свистунами? — спросил Булат.

— Это уж как водится, — осклабился, показывая здоровые белые зубы, Чмель.

— Вот ты бы, браток, тем свистом и на казака йшов, — сказал Твердохлеб. — Може, он и не забрал бы весь Донбасс.

— Кабы и все были свистуновские. А то только мы с Хролом. Да и казака этим шибко не попужаешь. Он и сам горазд свистеть, да ешо как. За версту свистанет в два пальца, а цельный взвод наутек. Я не шучу. Ладно ешо, ребяты, подсолнуха всюду пропасть. Вот кто нас выручал, и ешо как. Затаишься в нем, как мышь в соломе, и все… Ищи-свищи, ни за што не сыщешь.

— Да, видать, шибко та хворь разрослась, — задумчиво протянула Коваль.

— Какая же это хворь? — изумился Чмель.

— Какая, спрашиваешь? Казакобоязнь! Вот от нее, от этой хвори, надо лечить нашу армию.