Контрреволюция - [95]

Был лозунг «Частная собственность», который не решалось открыто выдвигать командование Добрармии, не решались и руководители РОВСа, но который входил в программу всех партий, поддерживавших Добрармию.

Но и этот лозунг получал лишь условное значение в широких кругах беженской массы. Значительная часть беженцев, составлявших в свое время ядро Добровольческой армии, никакой собственностью ни в настоящем, ни даже в прошлом не обладала. А годы, проведенные в эмиграции, при необходимости добывать хлеб насущный собственным трудом, заставили очень многих глубоко заглянуть в природу человеческих отношений. Мне памятен рассказ еще не старой, вполне интеллигентной женщины, с молодых лет избравшей профессию сестры милосердия и добившейся в этой сфере больших успехов. Во время Японской войны она была рядовой сестрой в госпитале Красного Креста, во время мировой занимала пост настоятельницы крупнейшей в России Свято-Троицкой общины. Она происходила из скромной чиновничьей семьи, никакими средствами не обладала, но, воспитанная в определенных представлениях, держалась самых правых убеждений. После Гражданской войны она пробралась в Берлин и там поступила в частную швейную мастерскую. Она ухаживала за мною, когда я лежал раненым в Ласянском госпитале во время Японской войны, и я встретился с нею 15 лет спустя в Париже. Она рассказывала мне о своих беженских переживаниях, о своей работе в швейной мастерской: «Работать приходилось много, не по 8, а по 10 и более часов в сутки… поняла, почему революции происходят…»

Вот такое же понимание проснулось у многих русских людей, лично принужденных работать в условиях капиталистического мира.

В результате получился большой разрыв в убеждениях руководителей РОВСа и других эмигрантских организаций, как и РОВС, обладавших средствами и предоставлявших обеспеченное положение руководителям с одной стороны и широкими слоями беженской массы с другой.

Кроме РОВСа в Париже обреталась и другая организация, обладавшая тоже значительными средствами, но ни в какой степени не связанная с массой беженцев. Это был «Совет послов», возникший самочинно, на основании соглашения между несколькими царскими дипломатами, пребывавшими за границей во время войны и революции и сохранившими в своих руках довольно значительные казенные средства. Дипломаты эти средства объединили в общей кассе и назначили себя блюстителями «народных средств Родины, попранной большевиками». Сколько было этих средств, никто, кроме самих руководителей организации, не знал. По-видимому, из этих сумм субсидировался Союз земств и городов, руководители которого прибыли в Париж вместе с остатками Добрармии. Союз занимался благотворительной и культурно-просветительной деятельностью, и надо полагать, что в этом ассигновании Совет послов находил моральное обоснование своего существования, потому что ни в чем другом его наличие в жизни эмиграции не сказывалось. По крайней мере, за мое пятилетнее пребывание во Франции я ни разу не слыхал о каком-либо выступлении послов.

Впрочем, в области контрреволюции он, может быть, и делал кое-что, субсидируя зарубежные газеты. Мне неизвестно в точности, имели ли место такие субсидии, но судя по тому, что в этих газетах, склонных к критике различных общественных организаций, никогда ничего не говорилось о деятельности Совета послов, можно думать, что все издатели были вполне удовлетворены этой деятельностью. Сами послы жили, во всяком случае, в полном довольстве, и ни работать на заводах, ни садиться за руль шофера им не приходилось.

Как я уже упоминал выше, единственная организация, не порожденная революцией, а возникшая еще в царские времена, Союз земств и городов, вел культурно-просветительную и благотворительную работу, имевшую большое значение для эмиграции. Находился он в руках наиболее левого крыла беженской массы.

В Париже возникла еще одна организация – «Парламентский комитет», до некоторой степени родственная Совету послов, но с которой Совет не хотел иметь ничего общего, как с бедной родственницей. Сходство их заключалось в том, что как тот, так и другой составлены были из людей, занимавших в прошлом видное общественное положение, но в беженское время никакой связи с массами не имели оба. Различие же было в том, что Комитет, в противоположность Совету, никакими средствами не обладал, но не уклонялся от проявления какой-то деятельности, а, наоборот, стремился проявить ее.

В Парламентский комитет входили члены Государственного совета и Государственной думы. В Париже их собралось человек 30 или 40, собирались они на заседания поначалу каждую неделю, потом каждые две недели, потом раз в месяц, потом еще реже, и наконец деятельность Комитета совсем заглохла.

Покуда его возглавляли жаждавшие деятельности Гучков и Гурко, выносились постановления, писались резолюции, отправлялись заявления французскому правительству, на которые оно никак не реагировало… В общем, это была типичная работа машины без приводных ремней. Я входил в эту организацию как бывший член Государственной думы и даже любил зайти побеседовать с собравшимися, из которых с некоторыми у меня сохранились дружеские отношения. Все это были люди культурные, воспитанные, от них можно было узнать последние новости о текущих событиях… В то же время наши собрания напоминали мне почему-то кладбище с дорогими могилами. Я это даже как-то раз высказывал на одном из совещаний, но моя шутка успеха не имела.