Контрреволюция - [93]

Хитрово попросил меня также сопутствовать ему для переговоров с дочерью генерала Корнилова по какому-то благотворительному делу. Она была председательницей благотворительного общества, организованного еще в Екатеринодаре, и проживала в доме русского посольства в Турции.

Дом этот находился в то время в распоряжении Главного командования Добрармии, и там, кроме Корниловой, временно проживала и жена Деникина.

На подъезде посольского дома, как обычно, собралась кучка беженцев, приходивших сюда за новостями и справками.

Дав знать Корниловой о нашем приходе, мы в ожидании ее вели беседу со знакомыми, когда к подъезду подкатил величественный открытый автомобиль, в котором сидел Деникин рядом с английским генералом и Романовский на передней скамейке.

Выйдя из автомобиля, русские генералы распрощались с англичанином, присутствующие приподняли шляпы, но Деникин, не глядя ни на кого, приложил руку к козырьку и молча прошел во внутренние помещения посольского дома. Романовский, увидав меня, приостановился, пожал мне руку и последовал за Деникиным.

Хитрово и я вошли в дом вслед за ними. За широким вестибюлем находилась большая биллиардная комната, за нею какая-то маленькая, проходная, потом приемная, куда навстречу нам вышла Корнилова.

Мы только что начали наш благотворительный разговор, как вновь появился Романовский: он прошел с Деникиным до отведенного ему помещения и поспешил оставить супругов одних. Он подсел к нам. Предоставив Хитрово заканчивать разговор с Корниловой, я стал расспрашивать Романовского о том, как прошла передача власти в Крыму. Не успел он сказать и нескольких слов, как подошел генерал Агапеев[283], военный атташе Добрармии при французском командовании в Константинополе, с каким-то докладом Романовскому. Они оба отошли к окну, и Агапеев, сказав несколько слов, поспешно удалился, а Романовский задумчиво, медленным шагом направился к выходу.

В это время Корнилова уже прощалась с нами, и Хитрово с профессиональной поспешностью информатора принялся меня расспрашивать о том, что сказал Романовский.

Я едва поспел ответить, что он ничего и не поспел мне рассказать, как нас прервал Агапеев. Неожиданно со стороны подъезда загремели два выстрела. Мы поспешили на них, прошли через маленькую комнату в биллиардную… за бильярдом на полу лежал человек… мы бросились к нему – это был Романовский. В комнате никого не было, но тут же на выстрелы сбежались люди, помню Корнилову, на коленях у трупа, кричавшую: «Доктора, доктора…» Но доктор уже был не нужен – Романовский бил убит наповал двумя выстрелами в грудь[284].

Я поспешил к Деникину. Он не слыхал выстрелов и, сидя за маленьким столом, оживленно беседовал с женой. Когда я вошел, они оба с недовольным видом оглянулись на меня.

Я остановился у дверей: «Только что убит генерал Романовский…» – быстро, взволнованным голосом произнес я. Деникин схватил голову руками и, ни слова не говоря, уронил ее на стол. Я вышел.

Убийца Романовского скрылся. Из биллиардной через пустой вестибюль он быстро вошел в дверь, ведшую на черную лестницу, поднялся во второй этаж, там находилась застекленная дверь, за которой шло продолжение лестницы – вверх и вниз. Нижняя лестница вела во двор, из которого был выход в один из запутанных константинопольских переулков. Застекленная дверь оказалась запертой. На счастье убийцы за стеклом двери он увидал какую-то женщину, спускающуюся с верхнего этажа. Он постучал в стекло: «Откройте скорее дверь… – закричал он, – только что убит генерал Романовский…» Женщине, конечно, и в голову не могло прийти, что кричит сам убийца. Она поспешно сняла задвижку, убийца проскользнул в раскрытую дверь, быстро сбежал с лестницы и был таков. По-видимому, он принадлежал к террористической группе «Анонимный центр», которая еще в Ростове присылала Романовскому смертные приговоры.

Террористические акции в эмиграции продолжались и в дальнейшем. Объектом этих покушений являлись не только советские деятели, т. е. заведомые «враги», а часто и контрреволюционеры, т. е. «союзники», только иного толка, чем террористы.

В Париже был убит Петлюра – евреем, мстившим за петлюровские погромы на Украине[285].

В Берлине было покушение на Милюкова во время его лекции. Стрелявший промахнулся, и этим выстрелом был убит друг и политический соратник Милюкова, бывший член Государственной думы Набоков[286].

Тот же Милюков подвергся оскорблениям в Риге, тоже во время его лекции. В Сербии были выступления против Родзянко.

Одним из самых бессмысленных и необъяснимых террористических актов было убийство, при открытии выставки, русским эмигрантом Горгуловым[287] президента Французской Республики Поля Думера[288]. При этом шальной пулей был ранен известный французский писатель Клод Фаррер[289].

Следствие не установило никаких связей Горгулова, по которым можно было бы счесть его слепым орудием каких-то политических групп. По-видимому, он являлся террористом-одиночкой, действовавшим под влиянием определенной навязчивой идеи.

Трудно найти объяснение этому покушению в чем-либо, кроме как в психозе, порожденном Гражданской войной и продолжавшем сказываться десять лет спустя после нее. С одной стороны, оставившие неизгладимый след в некоторых болезненных натурах непрерывные опасности и постоянное нервное напряжение, толкавшие неуравновешенных людей к кокаину и другим возбуждающим средствам, с другой – устная и печатная пропаганда, то и другое, даже через десять лет после окончания Гражданской войны, создавало в некоторых умах своеобразные представления. Такие люди жили в убеждении, что подлинными сынами «Великой, Неделимой России», России Петра I, Суворова, Кутузова, Пушкина, Тургенева, Толстого, России, спасшей Париж в 1914 году и обеспечившей Франции победу на Марне и весь исход мировой войны, – являются исключительно бойцы Добрармии и вообще вся эмигрантская масса, покинувшая родину в 1920 году, а большевики – это какие-то чуждые родине люди, случайно захватившие власть и теперь производящие свои утопические операции над несчастным, безгласным народом. У таких людей были представления о том, что «подлинные русские люди», т. е. эмиграция, вправе требовать от французов отчета за те громкие слова и обещания, которые в течение войны не скупясь выбрасывали французские политические деятели, слова о нерушимой дружбе, о пролитой крови, которая должна стать несокрушимым цементом, связывающим воедино два великих народа… Казалось, что и в дальнейшем французы обязаны руководствоваться эмигрантскими представлениями, видеть в большевиках врагов и если и не вести с ними прямой борьбы, то, во всяком случае, не иметь с ними никакого общения.