Контрреволюция - [97]

Идеализировали личность Николая Второго, вспоминали его добрые проникновенные глаза…

Бывали демонстрации: на столике докладчика стояли два флажка – монархический и национальный. Докладчик отставил в сторону национальный и установил перед собой монархический. В общем, эти монархические собрания не пользовались большой популярностью в беженской среде, и анекдоты о них можно было слышать часто.

Большую роль в монархических кругах играло духовенство. Православие и монархия считались неразделимыми. Наиболее активные члены этих кругов, учитывая возможность каких-то политических сдвигов в Советском Союзе, надеялись базироваться на церковные приходы как на единственную былую организацию, уцелевшую в России в результате революционной бури.

Однако в зарубежном православии возник раскол: главнейшими фигурами среди духовенства были митрополит Антоний[311] и епископ Евлогий[312]. Евлогий признавал главенство Московского патриарха, тогда как Антоний не хотел иметь с Москвой ничего общего, хотя бы и в лице патриарха, и добивался юрисдикции Константинопольского патриарха.

Бывали и курьезы другого рода: появилась брошюра, автор которой был известен своими крайне правыми убеждениями. В этой брошюре он обвинял русских монархистов в мягкотелости, благодаря которой они допустили возникновение революции, а причину мягкотелости он усматривал в… исповедании христианской религии. Он сравнивал христианского «бога сына» с еврейским «Иеговой» и отдавал преимущество второму. Он высмеивал евангелические тексты: «До чего договорился “бог сын”, – писал он, – он возвещал, что “блаженны нищие духом”, ведь это культ слабости. То ли дело завет Иеговы – “око за око, зуб за зуб” – это источник силы».

Говорить нечего, что брошюра вызвала взрыв возмущения среди православных.

Все эти расхождения и раздоры в контрреволюционном стане явно демонстрировали его слабость и нежизненность.

Эмигрантская верхушка продолжала свою контрреволюционную деятельность вплоть до Отечественной войны[313], возможно, что и после нее такие тенденции сохранились в некоторых наиболее упорных контрреволюционерах. Однако не подлежит сомнению, что занятие Берлина Красной армией отрезвило многих: недаром же после окончания войны советскому правительству поступили массовые просьбы о разрешении эмигрантам вернуться на родину.

В двадцатых годах в широких эмигрантских кругах тоже еще держались контрреволюционные настроения, но от активного участия в контрреволюции большинство отказалось очень скоро. Небольшие денежные средства, вывезенные кое-кем из России, были быстро израсходованы, ценные вещи проданы, приходилось в первую очередь думать о том, как прожить завтрашний день, приходилось браться за работу.

В те годы во Франции шло восстановление разрушений, произведенных войной, и найти работу было нетрудно, но главным образом работу физическую. Французы разделяли иностранцев на «желательных» и «нежелательных». Русские были по большей части желательные, так как и молодежь, и люди 40–50 и более лет – все потянулись на фабрики, заводы, угольные копи, шли собирать колючую проволоку на полях сражений, засыпать траншеи, строить дома, возобновлять мосты, чинить дороги.

Капиталистов, вывезших из России значительные средства и драгоценности, было очень немного. Это были, по преимуществу, лица, связанные с крупными банками и международной торговлей, имевшие крупные вклады в заграничных кредитных учреждениях или большие запасы валюты на руках. Очень мало было владельцев недвижимой собственности за границей. Часто можно было встретить в Париже былого владельца крупного состояния в России в потрепанном пиджаке, с бахромой на штанах. Владелец нескольких тысяч десятин чернозема на Юге России граф Ностиц ютился в самом захудалом отеле. У его жены сохранились бриллианты и какой-то особенно драгоценный жемчуг, но она не хотела ему простить того, что не купил ей в свое время дома в Париже, а подарил дом в Петербурге.

Исключительно хорошо оказались о беспеченными владельцы нефтеносных земель, вроде Манташева[314] и Чермоева, а также дельцы, пристроившиеся к этим нефтяным тузам, вроде бывшего члена Государственной думы, присяжного поверенного Аджемова. Дело в том, что после Гражданской войны крупнейшие английские и американские нефтяные компании стали добиваться получения от Советского Союза аренды на прииски в Баку и Грозном. В то же время для обеспечения тыла на случай политических сдвигов в России они скупали у крупных русских нефтепромышленников акции их предприятий или даже права на принадлежащие им нефтеносные земли. Скупали, конечно, за ничтожный процент с фактической стоимости этих земель, но так как фактическая стоимость выражалась во многих миллионах рублей золотом, то Манташев и Чермоев получили суммы весьма значительные во франках. Размер этих получек мне, конечно, неизвестен, но я знаю, что Манташев, и в России увлекавшийся конским спортом и державший там большую скаковую конюшню, завел и во Франции первоклассную конюшню и даже выиграл крупнейший приз сезона – «Большой Приз г. Парижа».

С небольшими деньгами было невозможно завести такое дело. Затраты нефтяных королей пропали даром, так как советское правительство никакой аренды им не предоставило и гарантийный расход оказался ненужным.