Контрреволюция - [18]

По своим политическим убеждениям он был наиболее типичным представителем октябристов. Он всегда высоко ставил роль земства в русской жизни и, когда была создана Государственная дума, стал смотреть на нее как на венец всей земской организации, призванной играть ведущую роль в стране.

Он был убежденным монархистом, но считал, что назрело время расширить опорную базу царской власти, и эту базу он видел в земстве с расширенной компетенцией, возглавленном Государственной думой.

Государственную думу он считал высшим учреждением в империи, в его глазах она была выше Республиканского совета, и он требовал к ней и к себе как ее председателю исключительных знаков уважения со стороны бывших представителей бюрократии. С министрами он говорил наставительным тоном, и его величественная осанка, самоуверенные манеры и громкий голос подчас раздражали царских министров, и они часто и охотно величали его, конечно за глаза, «индейским петухом».

В качестве председателя Государственной думы, Родзянко считал себя не только в праве, но обязанным говорить царю открыто обо всем, что делается в стране, точнее обо всем, с чем Государственная дума и он, Родзянко, были не согласны. По-видимому, и на Николая Второго наставительные речи Родзянко производили неприятное впечатление, и он неохотно принимал его.

Когда война расшатала устои власти и призрак революции стал принимать все более и более определенные формы, Родзянко неоднократно рекомендовал царю те меры, которые, по его мнению, могли предотвратить революцию. Но, когда революция вспыхнула, он счел себя вынужденным самовольно взять власть в руки. Вырывать власть ему ни у кого не приходилось. К вечеру 24 февраля власть была уже выпущена из рук царским правительством. Родзянко попытался поднять ее, но, конечно, не для того, чтобы способствовать дальнейшему развитию революции: наоборот, он надеялся затормозить ее победоносное шествие или направить ее в более спокойное русло. За несколько минут до принятия им окончательного решения он сам квалифицировал самовольное взятие власти как «прямой революционный акт» и говорил, что не может на это пойти. Он все же пошел на это, потому что видел перед собой полный развал старого правительства и считал, что его положение председателя высшего учреждения в стране обязывает его стать во главе народного движения и направлять его.

Фактически никакой власти у него в руках не оказалось, и сил и средств руководить движением у него не было и быть не могло. Случилось обратное: не он направлял народное движение, а революционный поток нес его самого, как щепку, и выкинул в сторону, когда он оказался ненужным. Все, что происходило с Родзянко, и все его переживания мне хорошо понятны, потому что, хотя и в меньшей степени, мне самому пришлось пройти через те же события и те же переживания.

После образования Временного правительства Родзянко оказался не у дел. Он тщетно старался поддержать значение Государственной думы в стране, но членам Временного правительства, конечно, и в голову не приходила возможность в какой бы то ни было степени возобновлять деятельность Государственной думы.

Всю свою энергию и силы Родзянко отдал проповеди – война до победного конца. Он был, несомненно, искренним патриотом, болезненно переживал наши неудачи на фронте и непорядки в тылу, горячо любил родину. Но, конечно, он не сознавал того, что любит только ту родину, которая обеспечивала ему и материальные средства, и привилегированное положение в стране, ту родину, которая вознесла его на исключительную роль.

Когда революция смела весь старый уклад жизни в России, Родзянко в естественном порядке оказался в стане контрреволюции.

Тут разыгралась личная драма Родзянко, о которой, может быть, не стоило и говорить, если бы она не характеризовала ярко те настроения и отношения, которые царили в среде контрреволюционеров во время Гражданской войны.

Попытки, хоть и бесплодные попытки, Родзянко задержать возникновение революции были забыты. В той среде, к которой он принадлежал, не только в крайне правых кругах, но и среди либералов, поправевших под ударами революции, на него стали смотреть как на одного из виновников революции, сторонились его и даже оскорбляли. Родзянко умер в эмиграции в Югославии, покинутый всеми былыми друзьями.

Собрание октябристов в марте на квартире Родзянко было последней попыткой этой партии проявить какую-то деятельность. В дальнейшем члены ее разбрелись по различным союзам и другим организациям, которые, не заботясь больше о политических надстройках в своих программах, подняли знамя защиты определенных экономических интересов. В эти союзы вошли и даже составили в них большинство представители различных правых течений.

Мне пришлось входить в состав инициативной группы, предпринявшей создание «Союза коннозаводчиков», на съезде я не присутствовал, и, насколько мне известно, этот союз дальнейшего развития не получил.

Несколько большую деятельность проявил «Союз земельных собственников». Его организационное собрание состоялось летом 1917 года в Москве. Я был на нем. Съехавшиеся землевладельцы все прекрасно понимали, что жертвы, и притом жертвы безвозмездные, необходимы, но пытались найти способ удержать в своих руках хоть часть земли. Тогда мы еще не понимали того, что революция не остановится на отобрании помещичьих земель, что самый принцип «права собственности на орудия производства» подлежит отмене.