Контрреволюция - [17]

В шестидесятых годах прошлого века в России существовало рабство, людей продавали оптом и в розницу, суд был архаический, земского самоуправления не было, промышленность находилась в зачаточном состоянии.

В начале двадцатого столетия о крепостном праве не было и помину, судебные установления пользовались очень высокой оценкой – говорить нечего, что, как и в других буржуазных странах, суд стоял на страже частной собственности, но это-то мы и признавали нормальным, промышленность развивалась, местное самоуправление работало на либеральных началах и, наконец, у царского престола было создано народное представительство. Такого темпа развития не было даже в классической стране парламентаризма, в Англии, с ее многовековым парламентом, где еще в середине девятнадцатого века были «гнилые местечки».

Потому нас в то время нимало не смущало то, что наше народное представительство было избрано не прямым, равным, тайным голосованием, а на основании системы, заранее обеспечивающей цензовым выборщикам большинство в Государственной думе. Мы считали себя наиболее просвещенным и культурным классом в стране и на этом основании призванными вершить все государственные дела в российском парламенте.

Таковы были взгляды большинства русской интеллигенции накануне Первой мировой войны. Проникнутые либеральными настроениями октябристы искренне стремились и к упорядочению государственного управления, и к прогрессу в общественной жизни страны, но, конечно, не допускали никаких резких перемен в экономической структуре государства и в укладе общественной жизни. Они были осторожными «постепеновцами» и находили основания этому в органических свойствах русского народа.

Когда обстоятельства потребовали решения «быть или не быть» партии, приходилось выявить и свое отношение к коренным вопросам русской жизни – к аграрному и к монархии. В первом вопросе добровольно признать в полной мере отречение от всяких прав на землю было трудно, и все невольно искали каких-то компромиссов, которые позволили бы сохранить в руках хоть часть имущества.

В отношении к монархии, казалось, легче было отказаться от былых представлений, но и в этом случае проявлялись сомнения и колебания.

Все эти настроения очень наглядно обрисовались на партийном заседании, собранном Родзянко у себя на квартире в начале марта.

Собравшимся членам Государственной думы нелегко было сразу признать себя утратившими все былые преимущества, и они топтались на месте, точно очутившись в каком-то безысходном тупике. Немногие сознавали, что положения и значения, которые они занимали в прошлом, не вернуть.

«Наша роль сыграна окончательно, и мы к ней никогда не вернемся», – сказал мне мой приятель, член Думы князь Васильчиков[74].

Я невольно чувствовал, что в его словах много правды, но в тот момент не хотелось мириться с этой правдой, и я пытался доказывать, что мы еще сможем фигурировать в общественной жизни страны.

На этом собрании так и не удалось определить и выявить наше отношение к аграрному вопросу. В вопросе о монархии все, конечно, понимали, что партия, поднявшая в тот момент монархическое знамя, никаких шансов на успех в выборах в Учредительное собрание иметь не может, но открыто отречься от монархического принципа большинство не решалось.

Меня лично эти колебания удивляли. Мне казалось, что признание монархии должно быть основано на безусловной вере в целесообразность такого государственного устройства, на вере в соответствие его всему укладу жизни в стране, а я в течение нескольких последних месяцев перед революцией убедился в том, что вера эта угасла в сердцах большинства сторонников монархии. Теперь они вновь цеплялись за монархию, потому что их пугало неизвестное будущее, уже принимающее грозные очертания.

«Я не понимаю, почему нас так пугает слово “республика”, – сказал я, обращаясь к Родзянко. – Не знаю, как насчет республиканцев, но, что хуже, я вижу здесь некоторых революционеров…»

Я намекал на него, на члена Временного комитета Государственной думы Шидловского[75] и на самого себя, невольных активных участников Февральской революции. Родзянко понял мой шутливый намек и горестно усмехнулся.

Председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко по своему рождению, воспитанию, связям, средствам принадлежал к русской аристократии.

Он воспитывался в привилегированном Пажеском корпусе, в 1877 году состоял личным камер-пажом Александра Второго, служил в Кавалергардском полку, наиболее аристократической части Императорской гвардии, был женат на княжне Голицыной, обладал значительными средствами.

В полку он прослужил недолго, вышел в отставку и, поселившись в своем имении, занялся земской деятельностью.

Воспитанный в убеждении, что право собственности «священно», он, конечно, почитал афоризм Прудона «Собственность есть кража» за бессмысленный парадокс. Владея на законном основании тысячами десятин чернозема в Екатеринославской губернии, он не мог себе даже представить, что такое владение может быть квалифицировано преступным. Точно так же не мог он признать себя эксплуататором человека, поскольку он аккуратно рассчитывался со своими рабочими и служащими.