Контрреволюция - [15]

Однако авторитет Родзянко продержался очень недолго: в правительство он не вошел, влиянием в нем не пользовался, сам лично дальше патриотической проповеди о необходимости продолжения войны до победного конца не шел. От него отшатнулись и в поисках подходящего человека обратились к Керенскому.

У Родзянко и в помине не было той популярности, которой пользовался Керенский[68] в начале революции в широких демократических кругах. В то же время он являлся сторонником сотрудничества с буржуазией, от него нельзя было ждать той ломки всего старого уклада жизни, чего так опасалась буржуазия, ломки, которую несло с собой левое крыло Совета рабочих и солдатских депутатов. При этом он отдавал дань и патриотическому чувству своей готовностью продолжать войну до победного конца. Все это делало его наиболее подходящим к моменту человеком.

Керенский сделался, положительно, кумиром в буржуазных кругах. Деньги потекли к нему как из рога изобилия, а на митингах, на которых он выступал, его портреты продавались с аукциона за десятки тысяч рублей.

Когда Керенский стал во главе Военного министерства и стал подготовлять свое «июньское наступление», эти пожертвования пошли на формирование «ударных батальонов».

Мне пришлось непосредственно ознакомиться с тем, с какой легкостью выдавали крупные банки деньги на эти батальоны. В успешном исходе задуманного Керенским наступления финансовые деятели усматривали средство укрепления авторитета Временного правительства, при наличии которого оно смогло бы бороться с крайними течениями революции. В то время известия, которые я получал от лиц, занимавших крупные посты в войсковых соединениях, и от младших строевых офицеров, угашали во мне веру в возможность продолжения войны с надеждой на успех. Однако решительно отойти от сторонников продолжения войны я не только не решался, но даже содействовал тем начинаниям, в пользу и смысл которых сам не верил.

Ко мне явился некий капитан Муравьев[69], по его словам, член партии эсеров, с виду человек энергичный и, видимо, способный увлечь за собою патриотически настроенную молодежь. Он взялся за организацию ударных батальонов, уверял меня, что у него уже собраны кадры, разосланные им по частям Южного фронта для сбора рядовых бойцов в определенном месте, и просил раздобыть ему тысяч тридцать на текущие расходы.

Ему удалось убедить меня, и я согласился сделать попытку раздобыть нужные деньги.

Я обратился к двум знакомым мне членам правления Торгово-промышленного банка, князю Шаховскому[70] и князю Кудашеву[71], нарисовал им планы Муравьева и спросил, не найдут ли они возможным ассигновать на его предприятие просимые им 30 тысяч, сумму по тому времени немалую.

Шаховской и Кудашев переглянулись и тут же подписали два чека по 15 тысяч каждый.

Я поспешил в ресторан Кюба на Большой Морской улице, где меня поджидал Муравьев, и там же передал ему эти чеки.

Когда мы вместе выходили из ресторана, Муравьев, пожимая мне на прощанье руку, наклоняясь ко мне, прошептал: «Эти мои батальоны пригодятся главным образом не на фронте, а здесь, в Петрограде, когда придется расправляться с большевиками…»

Это был тот самый Муравьев, который в 1918 году командовал советскими войсками на Украине, перебросился к контрреволюционерам и был расстрелян за измену.

Вслед за практическими деятелями, представителями финансового мира, спохватились политические деятели разных толков, увидавшие, что революция заходит далеко за пределы, ими допустимые. Поначалу они не помышляли о кровавой расправе со своими политическими противниками: кровь могла пролиться с двух сторон. Они предпочитали бескровные парламентские прения и, пользуясь декларированной свободой слова, печати и собраний, принялись за проповедь своих убеждений и взглядов, открыто готовясь к выборам в Учредительное собрание. Старые политические программы, не шедшие дальше конституционной монархии, надо было приспособить к новым условиям жизни в стране.

Представители правых партий, до революции так горячо высказывавшиеся за самодержавного царя, с первых часов революции попрятались по разным углам и бросили «обожаемого монарха» на произвол судьбы.

Лидеры правых, Марков 2-й[72] и Замысловский[73], скрылись, и местонахождение их было неизвестно. Один Пуришкевич не прятался и, продолжая не скрывать своих монархических убеждений, выражал готовность служить Родине в любых условиях.

Националисты тоже никак не проявляли себя. Некоторые из них старались изобразить «полевение», причем выходило это как-то наивно и смешно. Член Государственной думы Ознобишин, националист, счел почему-то нужным уведомить меня, что он переходит в… партию «Центра».

Наибольшую активность проявляли кадеты. В их руках находились большие газеты, раньше считавшиеся оппозиционными, для которых переход от признания конституционной монархии к признанию республики больших затруднений не представлял и вряд ли особенно колебал убеждения членов партии.

В экономических вопросах кадеты больших перемен не вносили. Члены партии, по преимуществу люди свободных профессий, были часто связаны с деятельностью больших банков и крупных промышленных торговых предприятий и, естественно, заинтересованы в сохранении былых основ капиталистического строя. С земельной собственностью у них было меньше связи, и их старая программа предусматривала переход помещичьей земли в руки крестьян, конечно без нарушения «священного права собственности», иными словами, при соответственном возмещении стоимости земли помещикам.