Контрреволюция - [107]

Что же касается жеребцов, то латвийское правительство озабочено постановкой рысистых производителей в Латгалии.

Мои рассуждения были более по душе большинству членов правления ипподрома, нежели взгляды Руссау. Им более лестно было считать себя руководителями дела, полезного для государственного хозяйства, чем только организаторами развлечения с азартной игрой в придачу.

На Рижских бегах стали поощрять главным образом местную лошадь, и латгальские крестьяне горячо откликнулись на открытую им возможность с выгодой использовать продукцию своего хозяйства. В надежде увидать своего жеребенка победителем на Рижских бегах заботливый хозяин отсыпал ему лишний гарнец овса. Если ярких побед одерживать и не удавалось, то в каждом отдельном случае улучшенное питание жеребенка сказывалось, а так как увлечение производством рысака стало всеобщим, то через пять лет после открытия бегов в Риге улучшение качества конского молодняка в Латгалии стало очень заметным. На сельскохозяйственной выставке в Резекне в 1937 году экспонировано было более двухсот пятидесяти рысистых полукровок, которые делали честь вырастившим их хозяевам.

Увлеченный конскими делами, я окончательно отошел от политики. Между тем в Европе назревали крупнейшие события. Гитлеровская Германия, сбросив с себя путы Версальского договора, спешно вооружалась на глазах оторопевшей Франции, пассивной Англии, при молчаливом содействии Соединенных Штатов.

В 1939 году Германия аннексировала Чехословакию. Безжизненные просторы Англии и Франции только зафиксировали этот акт. Осмелевшая Германия стала явно подготовлять агрессию по отношению к Польше.

Осенью 1939 года Армейский конноспортивный клуб собирался организовать международные состязания в прыжках через препятствия – так называемые «Конкур Иппик». На многочисленные приглашения откликнулись команды Франции, Германии, Швеции, Польши. На Рижском ипподроме строились сложные, разнообразные препятствия, очищались конюшни для ожидаемых гостей… Все точно надеялись, что политические события ограничатся лишь обменом дипломатических нот.

Однако дела обстояли не так просто. Из Франции через дипломатические канцелярии пришло уведомление о том, что французская конная команда по «независящим от нее причинам» прибыть в Ригу на «Конкур Иппик» не может. Через некоторое время такое же уведомление прибыло из Швеции. Наконец отказались и поляки.

Председатель правления ипподрома зашел к польскому военному атташе в Латвии, с тем чтобы выразить свое сожаление не увидать польских друзей-кавалеристов в Риге. После обмена взаимными любезностями заговорили о надвигающейся возможности войны. Латышский полковник высказал надежду, что Франция и Англия сдержат свои обещания о помощи. Польский офицер, усмехнувшись, положив руку на рукав латыша, самоуверенно сказал: «Это не так важно, мы достаточно сильны, чтобы сами им наложить…» Польская буржуазия имела претензию вести самостоятельно великодержавную политику.

В разгаре польско-германской войны начались переговоры между Германией и Латвией относительно вывоза латвийских подданных немцев из Латвии в Германию. Большую сложность вызывал вопрос о переходе недвижимой собственности этих немцев в руки Латвийского государства и о возмещении им связанных с этим убытков. Понемногу все недоразумения были улажены, и началась эвакуация.

Мой хороший знакомый, член Латвийского окружного суда, немец по происхождению, русский по воспитанию и образованию, латвийский подданный Мертенс был приглашен немцами в качестве комиссара по эвакуации.

Он зашел ко мне. «Борис Александрович, – сказал он, – не подлежит сомнению, что политические осложнения в Европе будут развиваться все шире и шире, и в Латвию войдут советские войска. За вами столько грехов по отношению к советской власти в прошлом, что вас в покое не оставят. Советую вам – уезжайте вместе с нами в Германию, ваша фамилия звучит как немецкая, мне не составит никакого труда зачислить вас в списки эвакуируемых и в дальнейшем помочь вам устроиться в Германии…»

Действительно, я носил немецкую фамилию, но мой далекий предок, родоначальник «Смоленских Энгельгардтов», триста лет тому назад переселился в Россию, и с той поры путем скрещивания с русскими женщинами, путем восприятия русской культуры мы стали в полном смысле этого слова «русскими». Бежать от русских, прятаться от них у тех, которых я считал врагами моей родины, мне было противно. Я категорически отказался. «Не думаю, – сказал я Мартенсу, – чтобы советское правительство руководствовалось чувством мести по отношению к отдельным лицам, поскольку они уж почти четверть века не пытаются вредить Советскому Союзу».

В июне 1940 года Латвия была занята советскими войсками. Через две недели я был арестован и препровожден в Москву.

Мои предположения о том, что советская власть не будет руководствоваться по отношению ко мне чувством мести, оказались правильными.

Год тянулось следствие по моему делу, в течение которого я находился в московских тюрьмах. Тюремное заключение, понятно, испытание нелегкое: угнетает лишение свободы, тяжела строгость, тягостное впечатление оставляют допросы, но все же я ни на что не вправе жаловаться: было чисто, было сытно, не только не испытывал я обиды, но даже встречал заботливое отношение к моим годам.