Контрреволюция - [110]

Тягости войны во много раз превзошли мои представления о ней перед началом, и в результате ее я обратился в убежденного противника войны вообще. Мне казалось, что государственные деятели всех стран должны были бы уяснить себе, что даже успешная война, в современных условиях жизни на всем земном шаре, сказывается не столько в аннексиях и контрибуциях, как в разрушении производительных сил страны, в связи с теми непомерными усилиями, которые ей пришлось сделать для достижения победы. Потому подчас победитель, несмотря на торжество своего оружия, может оказаться в результате войны в худшем положении, чем побежденный. Эти соображения должны были бы побудить государственных деятелей всех стран добиться разумного соглашения между собой, вместо бессмысленного обнажения меча.

Так мне казалось, а на деле получилось совсем иное: государственные деятели руководствовались не разумными рассуждениями, а какими-то тайными, непонятными для меня отношениями, сложным образом переплетенными во всех странах мира, и заботились не о благополучии всего населения страны, а о выгодах отдельных групп, которые лицемерно мотивировали эти выгоды необходимостью и всеобщими интересами. В результате опять началась война, еще более грандиозная и разрушительная, чем предыдущая, более страшная, чем войны за целое столетие, вместе взятые.

Несмотря на еще более развившееся во мне осуждение войны как таковой, во мне проснулось горячее желание третий раз принять участие в войне моей родины против агрессора, в котором я видел виновника всех бед, обрушившихся на человечество.

Я обратился с письмом и Иосифу Виссарионовичу Сталину, прося его поставить крест на все мое прошлое и дать мне возможность доказать мою преданность родине непосредственным участием в военных действиях.

Это было в момент напряженных боев под Сталинградом. Прошло месяца полтора. Неожиданно я был вызван в военкомат. Я поспешил явиться туда. В одной из комнат в коридор вышел офицер. Увидав меня, он спросил: «Что вам нужно?» Я сказал, что пришел призываться. Офицер с удивлением оглядел меня с головы до ног и спросил опять: «Сколько же лет?» Я ответил – шестьдесят шесть. Офицер засмеялся: «Кто же вас будет призывать, – сказал он, – идите домой… а впрочем, как ваша фамилия?» Я назвал себя.

«А, в таком случае, идем…» – и он провел меня к начальнику военкомата. Начальник усадил меня в кресло, достал какую-то большую синюю папку – в числе других бумаг там было подшито мое письмо к Сталину.

Меня подвергли освидетельствованию, проверили деятельность сердца, легких, давление крови, и в конце концов на моем документе административно высланного был поставлен штемпель «годен».

Я был чрезвычайно горд и надеялся, что буду принят в Красную армию, но меня вызывали еще два-три раза в комиссариат, но так и не призвали на службу. Когда мне пришлось окончательно разочароваться в моих надеждах, я был очень огорчен, жалею и по сю пору, что не принимал непосредственного участия в победах советского оружия.

Когда кончился пятилетний срок моей высылки, мне был выдан советский паспорт. Одновременно я покинул Заготпункт № 3 и перешел на работу на Ташкентский ипподром в качестве зоотехника.

В это время война была окончена, и я получил возможность списаться с женой, которая, оставаясь в Риге в течение всей войны, не имела никаких сведений о моем существовании. Найдя друг друга, мы оба начали хлопотать о разрешении мне вернуться в Латвию, теперь уже в советскую Латвию. Наконец, после моего вторичного письма Иосифу Виссарионовичу Сталину разрешение это было мне дано.

Для оформления своего пребывания в Риге я должен был задержаться проездом на несколько дней в Москве. Там я поспешил найти моего товарища по корпусу и друга Алексея Алексеевича Игнатьева.

Встреча со старым другом дала мне большое удовлетворение. Мы дружески беседовали о всем том, что на наших глазах пережила наша Родина за полвека, начиная с того времени, когда мы оба, рядом, несли серебряные шлейфы двух цариц по ступеням Красного крыльца в Кремле, вплоть до того момента, когда Советская армия под красными знаменами вошла в Берлин.

Шаг за шагом события заставляли меня менять мой взгляд на большевиков, которого я держался в дни Гражданской войны. Я не мог больше упрямо смотреть на них лишь как на разрушителей близкой мне тогда русской государственности. Я не мог больше верить в клеветнические легенды о том, что они в своей разрушительной деятельности являлись наемниками врагов России – немцев. Победа под Москвой, победа под Сталинградом, наконец, взятие Берлина ясно показывали, что если большевики разрушали старое, то разрушали сознательно, с целью построить нечто новое, более совершенное, более могучее.

Игнатьев возил меня в своем автомобиле по всей Москве и по ее окрестностям. Он делал это не только ради прогулки: он хотел показать мне раздвинутые улицы, ряд новых величественных зданий, подземную железную дорогу, широкие подъездные пути к городу, широкую гавань на водной магистрали Москва – Волга, хотел показать мне, как за тридцать лет большой город-деревня преобразовался в столицу мирового масштаба. Все эти картины являлись как бы наглядной демонстрацией мирного творчества большевиков в дополнение к списку блестящих побед на полях сражений.