Контрреволюция - [108]

Когда следствие установило, что после Гражданской войны я действительно не пытался больше вредить Советскому Союзу, я был отправлен в административную высылку в Хорезмскую область. Перевозка этапным порядком, с вынужденными остановками в пересыльных тюрьмах, с путешествием в переполненных вагонах в страшную жару, была, пожалуй, наиболее тяжелым испытанием из всего перенесенного мною за это время. В Ташкент мы прибыли как раз в день начала Отечественной войны, и по этому случаю нам впервые дали в руки газету.

От Чарджуя нас везли вниз по Амударье на пароходе. После душных железнодорожных вагонов этот переезд был положительно удовольствием. К тому же в Ургенче нас должны были выпустить на свободу, и уже на пароходе мы чувствовали себя свободнее. Ночью я улегся на палубе, подложив под голову мешок с моими пожитками. Рядом улегся какой-то поляк, который все время крутился, беспрерывно бормотал, по временам толкал мой мешок… я даже хотел сказать ему, чтобы он не мешал другим спать, но вскоре заснул крепким сном. Когда я проснулся, то увидал, что в голове у меня лежит коченеющий труп. Я не понял того, что рядом со мною лежал больной, умирающий, а я еще собирался упрекать его за то, что он мешает мне спать… Пароход подошел к берегу, наскоро была вырыта могила, покойника похоронили, предложив арестованным взять, кому нужно, его сапоги. Сапог никто не захотел брать. Впрочем, это тяжелое впечатление скоро рассеялось как у меня, так, вероятно, и у других. На следующее утро мы прибывали в Ургенч, нас ждала полная свобода – после года тюрьмы регистрационные явки в НКВД каждые десять дней казались простой формальностью. Открывались новые условия жизни, и я с присущим мне оптимизмом надеялся на лучшее.

В Ургенче, после последней ночи, проведенной в пересыльной тюрьме, мы собрались, уже без всяких наблюдателей, у дверей местного НКВД. Нас вызывали по очереди в канцелярию для получения документов и небольшой суммы денег для проезда до Хивы на автобусе. Те, которые сумели бы сразу найти работу в Ургенче, получали право в Хиву не ехать. Пока мы ожидали очередного вызова в канцелярию, к нам стали подходить местные обыватели, начались разговоры, и некоторые из арестованных работу получили. Характерно, как в данном случае проявили свою национальную солидарность евреи – за исключением одного, все арестованные евреи устроились в Ургенче, из других национальностей – никто.

В Хиве я не сразу нашел работу. Месячное путешествие в тяжелых условиях меня сильно утомило, стали пухнуть ноги, к физической работе я был неспособен. Продал свой пиджак, который при страшнейшей жаре казался мне совершенно ненужным. Продал, по-видимому, очень нерасчетливо, потому что тотчас же ко мне прибежали несколько узбеков и узбечек, спрашивая, нет ли еще продажного пиджака? Они, очевидно, думали обо мне, что приехал дурачок, дешево продающий свои вещи.

Денег от проданного пиджака хватило очень ненадолго. В очередной день регистрации я сидел в помещении НКВД на какой-то приступочке у стены, поджидая, когда меня вызовут. Было уже темно, в коридоре тускло мерцала электрическая лампочка, кусали комары… к тому же в этот день я ничего не ел, и потому вид у меня был, вероятно, плачевный. Ко мне подошли три молодые женщины, польки, арестованные и вывезенные из Львова. Они долго с участием смотрели на меня, потом одна из них обратилась ко мне по-польски: «Вы очень утомлены?» Я ответил утвердительно. «Может быть, вы ничего не ели сегодня?» – спросила другая. Я дал тот же ответ.

Молодые женщины отошли в сторону, о чем-то пошептались меж собой, потом вновь подошли ко мне, и одна из них протянула мне три пятирублевые кредитки. «К сожалению, мы не имеем возможности дать вам больше, – сказала она, – но все же вы хоть завтра будете сыты…»

Я был глубоко тронут этим сердечным отношением к старику молодых женщин, которые сами находились не в легких условиях жизни.

Три-четыре месяца спустя, когда я стал уже зарабатывать порядочно, мне встретилась возможность заплатить с лихвой мой долг добрым трем полькам в лице их соотечественника, больного молодого человека, временно потерявшего способность к труду. Я подкармливал его по утрам в течение месяца и перед моим отъездом из Хивы вручил ему небольшую сумму денег, говоря, что я лишь плачу свой долг трем польским женщинам.

Дня через два, после того как я получил пособие от трех полек, я сидел днем под старинными воротами около центрального хивинского базара и тщетно придумывал, где мне еще искать работу?

Мимо проходил какой-то высокий гражданин, русский, в гражданской одежде. Увидав меня, он остановился.

– Что вы тут делаете? – спросил он.

– Жду у моря погоды, – мрачно ответил я, несколько удивленный расспросами незнакомого человека.

– Не нашли еще работы? – продолжал спрашивать незнакомец.

– Нет, – коротко отрезал я.

– Так заходите ко мне минут через 5–10,– сказал гражданин, – что-нибудь устроим…

– Куда к вам? – с удивлением спросил я.

– А вы меня не узнали, – засмеялся незнакомец, – ведь я начальник НКВД…

Через 10 минут я уже сидел в кабинете начальника. Он расспросил меня о том, что я могу делать, и когда узнал, что я умею рисовать и чертить, дал мне записку в одно учреждение и через час я был зачислен чертежником и должен был составлять и вычерчивать планы домов и земельных участков при них, принадлежащих частным лицам.