Контрреволюция - [105]

В целом вся зарубежная литература того времени сознательно или бессознательно отражает отмирание той общественной среды, которая, сыграв свою роль, навсегда сошла с исторической сцены.

Алданов в художественной форме изобразил это отмирание.

В жизни это отмирание сказывается наглядно: представители старшего поколения один за другим уходят в могилу, эмигрировавшие в молодые годы и в юношеском возрасте сохраняют о Родине лишь воспоминания детских лет, привезенные детьми – денационализируются. Я получил от своего племянника, привезенного в Англию в возрасте 4–5 лет, письмо, извещающее меня о смерти его отца, моего брата. Это было письмо по-русски англичанина, прожившего пару месяцев в России.

В Советском Союзе народилась новая интеллигенция, создающая новую русскую литературу.

Поглощенный непрерывными заботами о добывании средств к существованию, я понемногу окончательно отстранился от всякой общественной деятельности: на заседания парламентского комитета ездить перестал, с политическими деятелями больше не встречался, да и со знакомыми обывателями виделся редко. В 8 ч. вечера садился за руль своего маленького двухместного такси фирмы Рено, типа, который ходил среди французских шоферов под кличкой «клоп», в 5 ч. утра обычно лежал уже в кровати, вставал часов в 12 и, если был при деньгах, ехал на скачки или бега, которые в Париже в течение круглого года имеют место ежедневно. Изредка встречался я только с генералом Головиным, который писал по заказу института Карнеги большой труд об усилиях и жертвах, понесенных Россией во время мировой войны. Головин предложил мне дать ему монографию об отбывании воинской повинности в России. Я в свое время основательно изучил этот вопрос, так как был докладчикам в Государственной думе законопроекта об исправлениях Устава о воинской повинности в 1915 году. Я взялся за эту работу, и Головин использовал ее в своем труде, добросовестно отмечая все представленное ему мною.

В начале 1926 года жена моя узнала, что в результате земельной реформы в Латвии из ее небольшого имения в Латгалии ей оставлено около 50 гектаров. Мы порешили, что мне надо съездить в Латвию, с тем чтобы продать эти 50 гектаров. За них можно было выручить до 60 тысяч латов, что на франки составляло 60 тысяч – целое богатство, на которое можно было приобрести собственный автомобиль, даже построить маленькую дачку под Парижем… вообще наладить жизнь по-новому.

В связи с этой поездкой оказалось последнее контрреволюционное поручение, которое я выполнил.

Великий князь Николай Николаевич, бывший главнокомандующий Русской армией, проживал в то время в Париже, вернее под Парижем, чуждаясь всякого общения с эмиграцией и, казалось, никакого интереса к контрреволюции не проявлял. Кроме своих двух-трех приближенных офицеров, он мало кого из русских допускал к себе, но в числе таковых был генерал Головин, с которым Николай Николаевич любил потолковать о войне и вообще о Русской армии.

Головин знал о том, что я собираюсь ехать в Латвию. Совершенно неожиданно незадолго перед моим отъездом он обратился ко мне с секретнейшей просьбой: от имени великого князя он просил меня по приезде в Латвию выяснить и о результатах сообщить ему, держится ли в русском населении в Латвии и в среде былых солдат Русской армии вообще воспоминание о Николае Николаевиче как верховном главнокомандующем и не могло ли появление его в Латвии вызвать подъем патриотических чувств в русских людях. Не может ли Латвия на этом основании послужить базой для нового контрреволюционного наступления на Советский Союз, на этот раз под личным водительством Николая Николаевича?

Я не предполагал и не предполагаю и теперь, что у Николая Николаевича имелись серьезные планы относительно выступления против большевиков. Затевать такое дело без основательной предварительной подготовки, конечно, не могли и думать ни бывший Верховный главнокомандующий, ни столь серьезный военный деятель, как Головин. Между тем ни о какой агитации в этом направлении никогда ничего не было слышно. Я полагаю, что поручение, данное мне, было вызвано случайным разговором о возможностях политического переворота в Советском Союзе, в связи с этим заговорили о районах, которые могли бы послужить базой для вторжения Белой армии в СССР, Головин мог упомянуть о предполагавшейся мною поездке в Латвию, а знавший меня лично Николай Николаевич мог попросить Головина поручить мне заинтересовавшую его разведку. Все же это поручение свидетельствует о том, что такие настроения и мысли держались в умах видных представителей эмиграции.

Я обещал Головину присмотреться к настроениям в Латвии и написать ему о своих наблюдениях.

Мне не потребовалось большого времени для того, чтобы убедиться в том, что если Николай Николаевич полагал, что он остался популярен среди былых солдат Русской армии, то такое предположение было большим заблуждением. В Латвии я проживал в районе, населенном по преимуществу русскими, на хуторе сына довольно крупного помещика, которому в результате земельной реформы в Латвии оставлена была усадьба с большим яблочным садом и гектаров 10 пахоты. Рассказы владельца хутора, разговоры, которые я вел непосредственно с местными крестьянами, и разговоры, которые слышал в вагонах при моих частых поездках в Резекне и в Даугавпилс, – все убеждало меня в том, что ни о царе, ни о Николае Николаевиче крестьяне не поминают ни добром, ни злом, а попросту забыли об их существовании. Часто слыхал я разговоры о том, что тесно стало жить в Латвии, что раньше можно было поехать на Дон, на Урал и за Урал, там всегда найти работу, а теперь, кроме как к «серым баронам» (эту кличку дали крестьяне богатым хуторянам, ведущим хозяйство при помощи батраков) в Лифляндии и Курляндии, никуда не сунешься. Тяга к России была, но к России без Романовых. С другой стороны, я скоро понял, что латвийское правительство, не питавшее, конечно, симпатий к большевикам, к эмигрантским затеям и авантюрам отнеслось бы еще более отрицательно, а потому рассматривать Латвию как плацдарм для развития контрреволюционного наступления против Советского Союза нет никаких оснований. Обо всем этом я написал Головину. Ответа не получил.