Контакт - [4]

Раздался голос:

— Что вам здесь надо?

И только теперь он заметил старуху, сидящую в глубоком кресле в самом углу. Несмотря на жару, окна в комнате были наглухо закрыты и зашторены, свет падал лишь из чуть приоткрытых дверей на балкон, сама старуха была в наглухо застегнутом черном длинном платье, поверх которого была накинута довольно-таки плотная шаль. Старуха почему-то показалась студенту парализованной. В ее облике чувствовалась порода, и, обладая некоторой фантазией, можно было представить ее привлекательной в далекой молодости. Теперь следы былой красоты, безжалостно изгнанные из всех уголков ее тела и лица, притаились лишь в бездонно глубокой и какой-то зловещей печали иссиня-черных глаз.

— Я пришел по объявлению о квартире. Но, кажется, ошибся.

— Ошиблись? — переспросила она. — Нет. Это мое объявление. Вам нужна квартира?

— Да, — сказал студент. — Но там говорится о двадцатом этаже… — Он замолчал, не докончив фразы: было бы глупо пересказывать объявление, ведь если его писала она…

— Да, — сказала она и начала кашлять. Это был долгий сухой кашель курильщицы, студент уже заметил пепельницы в разных местах комнаты со множеством окурков и пустые коробки из-под папирос. — Да, — повторила она, квартира на двадцатом этаже… — И замолчала, погрузившись в свои мысли.

Студент обвел взглядом комнату и только теперь осознал, что именно вызывало ощущение трагизма. Стеклянный шкаф, экран телевизора, большое зеркало и даже старые массивные напольные часы были занавешены простынями — так обычно делается в случае траура, если в доме покойник, все сорок дней после похорон. По старому обычаю, занавешиваются зеркала, стеклянные шкафы, в последние же годы и экраны телевизоров, но часы? Занавешенные часы он видел впервые. Правда, иногда часы останавливают на той самой минуте, когда наступила чья-то смерть, но эти-то занавешенные часы как раз ходили, он догадался об этом и по движению тени маятника под простыней, и по их еле слышному тиканью. И тут же раздался бой, мелодичный перезвон, двенадцать долгих ударов — был полдень.

На стенах висело много фотографий. Большинство из них было, видимо, тридцати-сорокалетней давности, но все строго одинакового размера. Студент почему-то подумал, что никого из людей на фотографиях нет в живых. (Порой фотографии — и это относится не только к старым, пожелтевшим карточкам — несут на себе невидимую, но точную информацию о смерти модели.) Лишь один из снимков был другого, нестандартного размера. Он был гораздо больше других, и на нем красовался человек средних лет с усами, сросшимися бровями, при галстуке, в черном костюме с широкими бортами. По-видимому, это была паспортная карточка, очень сильно увеличенная. Фотография была в темной раме. Возможно, цвет рамы был случайным, но вместе с тем его можно было принять и за траурную кайму.

Студент почему-то особенно долго разглядывал эту фотографию и чувствовал, что так же пытливо и внимательно его самого рассматривает старуха. Почему-то он уже не ждал, что она когда-нибудь заговорит с ним снова, и ее голос как бы вновь застал его врасплох:

— Та квартира находится в противоположном конце города, у моря. Там есть двадцатиэтажный дом. Квартира там… на последнем этаже. Это квартира моего сына, — она глубоко вздохнула. — Теперь она нам ни к чему. Я хочу сдать ее, разумеется за определенную сумму. — Она опять замолчала, потом так же неожиданно продолжила: — Вернее, за сумму, необходимую для ее содержания: квартплата, электричество, лифт… и все. Лишнего нам не надо. Это и его пожелание, — сказала она и уставилась своим нестерпимо печальным взглядом на фотографию усатого мужчины.

Нетрудно было догадаться, что именно это и был ее сын, и в сопоставлении с ее словами, печальным вздохом, с опустевшей, теперь не нужной и потому сдаваемой квартирой на двадцатом этаже траурная кайма фотографии приобрела вполне определенный и единственный смысл. Расспрашивать было бы бестактностью, тем более что рана была, видимо, свежей, утрата недавней, иначе зачем же занавешивать зеркала, и студент сказал лишь, что ему все же хотелось бы посмотреть квартиру.

— Разумеется, — быстро сказала старуха и неожиданно проворно встала с кресла.

Студент подумал, что она встала, чтобы сейчас же ехать с ним. Но он, ошибочно приняв ее за парализованную, ошибся вторично. Старуха, будто забыв о его существовании, торопливо подошла к часам, откинула простыню и, посмотрев на циферблат, так же аккуратно завесила их вновь, теперь уже не спеша вернулась на свое место, села и закрыла глаза.

Сколько времени прошло? Минута, полчаса, час? Хотя позже, уже выйдя от старухи, студент не мог определить, сколько времени прошло между вояжем старухи к часам и ее погружением в дремоту в своем кресле. Он отчетливо помнил полдневный бой часов незадолго до этого и зафиксировал время, когда вышел от старухи, — четверть второго. Но промежуток между этими двумя временными точками — один час и пятнадцать минут — никак не укладывался в его сознании. Что же было в течение всего этого времени? Две-три реплики, проход старухи к часам и обратно, потом дремота. Неужели она дремала целый час? Собственно, ничего странного в этом нет, старуха могла спать и целый день. Странно было другое. Что же делал все это время сам студент — стоял и стерег ее сон, рассматривал комнату, фотографии, дожидался ее пробуждения? Да, так было, но в его представлении все это длилось крайне недолго, уж во всяком случае не целый час. Старуха действительно задремала, но потом сразу же, как ему показалось, проснулась — теперь же выясняется, что прошел минимум час, — проснулась и сказала спокойно: