Конский Левушка - [4]
– Папа много-много работает, – повторил Рубинштейн.
– Он по-прежнему поет?
– Нет, теперь он откачивает воду.
– Какую воду? – удивилась Элоиза.
– Из пруда… пруда за бывшей свинофермой совхоза, фильтрует ее американским устройством и подает в поселок коттеджей, выстроенный недавно нашими новыми русскими бизнесменами.
– Я ничего не знала об этом, – удивленно сказала Элоиза. – Так вот откуда у вас деньги.
– Вы же знаете, тетя, что это деньги для меня, – усмехнулся Лев, ловя вдруг себя на странном чувстве какого-то подземного единства со своим отцом, как будто тот был сейчас здесь и Лев с ним перемигивался, чувстве какой-то подвальной причастности к роду, к семье, от которой всегда в мечтах он, Лёва, хотел избавиться, начитавшись еще в детстве прекрасно отвратительных, одурманивающих, разрушительно классических книг, а может быть, это снова было то, тот далекий ночной разговор родителей о чрезмерной развязности рук Элоизы… – Для моего образования, – твердо закончил он, глядя тете в глаза, словно за его спиной стояли и Федор, и Лида (мать), и его, Льва, не существующие пока дети и внуки.
– Д-да, – дернула щекой Элоиза и отбросила салфетку, давая понять, что и она не лишена музыкальности и часто угадывает ноты вместо слов. – Кстати, вот рекомендация господина Фаржа, с которой ты поедешь в Париж. Не скрою, что это мне стоило довольно дорого. – Она в свою очередь уперлась взглядом в племянника. – Ведь Фарж тебя и в глаза не видывал, и ты не сдавал ему никаких экзаменов в Королевском лицее.
– Я мог бы и сдать, – тихо сказал, не отводя взгляда, Лев.
– Не надо! – в сердцах выкрикнула Элоиза. – Я сделала это не ради тебя, а ради твоей матери, которая думает, что я с тобой… с твоим…
– Тетя Элоиза, прошу вас! – поднялся Лёва, почти отбрасывая неудобный бельгийский стул.
– Прости… – вдруг зарыдала она. – Прости старую дуру.
Она поднялась и вышла из столовой.
«Конь, – почему-то подумал Лев. – Конь».
На следующее утро он снова обнаружил свое тело под одеялом, каша снов была мягко-мучительна, вчерашние разговоры были словно вывалены в кастрюлю и выварены на медленном огне, Лёва обрадовался, что деревянные дубовые шары в изголовье кровати тверды. На тумбочке у его лица лежала записка, написанная Элоизой. («Значит, она все же заходила в комнату?! Когда?!»)
«Лев, будь готов к отъезду в пять часов. Я заказала билеты в „Европа-бас“. Доменик возвращается из Парижа. Мы заедем за тобой и отвезем на автовокзал. В Париже ты будешь жить в ее квартире. Не забудь рекомендацию Фаржа, она осталась на кухне.
Элоиза».
«Доменик возвращается…» Рубинштейн посмотрел на картину. Отсветы из окна слегка изменили композицию, и теперь ему показалось, что женщина с картины в упор смотрит на него. Он перевел взгляд на серебряную цепочку, свисающую с полки, где лежала скрипка. «Уздечка», – почему-то подумал он. Пора было подниматься, ведь это последний день в Бельгии, поздно-поздно вечером Лёва будет уже в Париже, а завтра рано-рано утром уже начнет думать о Сорбонне и готовиться к экзаменам, штудируя латынь и историю, особенно период Ренессанса, по которому, по замыслу папы Федора, он должен был получить ученую степень, прежде чем возвратиться победителем в Россию, в которой должен будет начать процесс возрождения отечественной культуры. «Кто будет стирать тебе в этой чертовой Франции носки…» – украдкой плакала мать, пока Федор произносил возвышенную тираду.
Рубинштейн поднялся медленно и тихо, раздумывая о вчерашнем, о странной записке, о внезапном приезде Доменик. Какая она? Похожа ли на женщину с картины? Ее взгляд был по-прежнему устремлен на него. И словно шевелились листья сада. Они шевелились и за его спиной, потому что он уже спустился по лестнице и сел рядом… Рубинштейн подошел к картине и среди растений сада увидел одно, художник выписал его тщательнее других – узкие лодочки листьев, коричневые шарики еще-не-плодов… Вчерашний день, и чаща, и то низкорослое деревце, жгучий отвлекающий куст, конь… Мазки, крупные и мелкие, со следами кисти. «По ту сторону картины», – шевельнулось. Холст висел на стене, а стена выходила на запад, где через дорогу, за полем, был лес.
Он спустился по лестнице и пересек дорогу, повернул налево и через поле, через фламандское поле вышел к вчерашней роще. Весна, самодостаточная и дразнящая, встретила его. Ломая прошлогодние сучья, царапаясь о ветки, из-за набухших почек выставлявших острые шипы, он стал пробираться между деревьев. «Здесь? Нет, сюда». Наклоняясь, он шел то вправо, то влево, разгребая ветви руками, обдирая, пытаясь вспомнить свой вчерашний путаный маршрут. «Поваленное дерево? Нет, это потом… Было какое-то высокое тюльпанное, как у Гогена». Листва больно хлестала его по щекам. Он вдруг споткнулся о вытянувшийся незаметно корень и больно упал. «Фарс…» Колено ныло, он сел и засучил штанину, бледная пленка полупрозрачной кожи, скукоживающаяся поперек уже намокающей ссадины. «Фарс, над которым бы надо плакать, а не смеяться…» Наклоняясь над раной, он все же едко и больно засмеялся. «А может, и хорошо, что сквозь этот смех мало кто разглядит кожу, пошедшую на шумовой барабан». Он вдруг ощутил слабый, едва уловимый запах и повернул голову. Поломанные ветки, он взял одну – рыжие волосинки, зацепившиеся за маленький сучок. Поднялся. «Конь…» Прихрамывая, Лев пошел через поломанную то тут, то там зелень и увидел – растение, странное, невысокое, те же узкие листья, те же маленькие коричневые бутоны, готовые вот-вот распуститься.
«Знаешь, в чем-то я подобна тебе. Так же, как и ты, я держу руки и ноги, когда сижу. Так же, как и ты, дышу. Так же, как и ты, я усмехаюсь, когда мне подают какой-то странный знак или начинают впаривать...».
«Он зашел в Мак’Доналдс и взял себе гамбургер, испытывая странное наслаждение от того, какое здесь все бездарное, серое и грязное только слегка. Он вдруг представил себя котом, обычным котом, который жил и будет жить здесь годами, иногда находя по углам или слизывая с пола раздавленные остатки еды.».
«Не зная, кто он, он обычно избегал, он думал, что спасение в предметах, и иногда, когда не видел никто, он останавливался, овеществляясь, шепча: „Как предметы, как коробки, как корабли…“».
«А те-то были не дураки и знали, что если расскажут, как они летают, то им крышка. Потому как никто никому никогда не должен рассказывать своих снов. И они, хоть и пьяны были в дым, эти профессора, а все равно защита у них работала. А иначе как они могли бы стать профессорами-то без защиты?».
«Вагон качало. Длинная светящаяся гирлянда поезда проходила туннель. Если бы земля была прозрачна, то можно было бы видеть светящиеся метрополитенные нити. Но он был не снаружи, а внутри. Так странно смотреть через вагоны – они яркие, блестящие и полупустые, – смотреть и видеть, как изгибается тело поезда. Светящиеся бессмысленные бусины, и ты в одной из них.».
«Захотелось жить легко, крутить педали беспечного велосипеда, купаться, загорать, распластавшись под солнцем магическим крестом, изредка приподнимая голову и поглядывая, как пляжницы играют в волейбол. Вот одна подпрыгнула и, изогнувшись, звонко ударила по мячу, а другая присела, отбивая, и не удержавшись, упала всей попой на песок. Но до лета было еще далеко.».
Есть такая избитая уже фраза «блюз простого человека», но тем не менее, придётся ее повторить. Книга 40 000 – это и есть тот самый блюз. Без претензии на духовные раскопки или поколенческую трагедию. Но именно этим книга и интересна – нахождением важного и в простых вещах, в повседневности, которая оказывается отнюдь не всепожирающей бытовухой, а жизнью, в которой есть место для радости.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Мачей Малицкий вводит читателя в мир, где есть всё: море, река и горы; железнодорожные пути и мосты; собаки и кошки; славные, добрые, чудаковатые люди. А еще там есть жизнь и смерть, радости и горе, начало и конец — и всё, вплоть до мелочей, в равной степени важно. Об этом мире автор (он же — главный герой) рассказывает особым языком — он скуп на слова, но каждое слово не просто уместно, а единственно возможно в данном контексте и оттого необычайно выразительно. Недаром оно подслушано чутким наблюдателем жизни, потом отделено от ненужной шелухи и соединено с другими, столь же тщательно отобранными.
«Суд закончился. Место под солнцем ожидаемо сдвинулось к периферии, и, шагнув из здания суда в майский вечер, Киш не мог не отметить, как выросла его тень — метра на полтора. …Они расстались год назад и с тех пор не виделись; вещи тогда же были мирно подарены друг другу, и вот внезапно его настиг этот иск — о разделе общих воспоминаний. Такого от Варвары он не ожидал…».
Приключение можно найти в любом месте – на скучном уроке, на тропическом острове или даже на детской площадке. Ведь что такое приключение? Это нестись под горячим солнцем за горизонт, чувствовать ветер в волосах, верить в то, что все возможно, и никогда – слышишь, никогда – не сдаваться.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Он взял кольцо, и с изнанки золото было нежное, потрогать языком и усмехнуться, несвобода должна быть золотой. Узкое холодное поперек языка… Кольцо купили в салоне. Новобрачный Алексей, новобрачная Анастасия. Фата, фата, фата, фата моргана, фиолетовая, газовая.».
«Так он и лежал в одном ботинке на кровати, так он и кричал: „Не хочу больше здесь жить! Лежать не хочу, стоять, сидеть! Есть не хочу! Работать-то уж и тем более! В гости не хочу ходить! Надоело все, оскомину набило! Одно и то же, одно и то же…“ А ему надо было всего-то навсего надеть второй носок и поверх свой старый ботинок и отправиться в гости к Пуринштейну, чтобы продолжить разговор о структуре, о том, как вставляться в структуру, как находить в ней пустые места и незаметно прорастать оттуда кристаллами, транслирующими порядок своей и только своей индивидуальности.».
«Легкая, я научу тебя любить ветер, а сама исчезну как дым. Ты дашь мне деньги, а я их потрачу, а ты дашь еще. А я все буду курить и болтать ногой – кач, кач… Слушай, вот однажды был ветер, и он разносил семена желаний…».
«Музыка была классическая, добросовестная, чистая, слегка грустная, но чистая, классическая. Он попытался вспомнить имя композитора и не смог, это было и мучительно, и сладостно одновременно, словно с усилием, которому он подвергал свою память, музыка проникала еще и еще, на глубину, к тому затрудненному наслаждению, которое, может быть, в силу своей затрудненности только и является истинным. Но не смог.».